И вновь встретился нам Гутентак. Он ткнул мохнатой перчаткой в плакат, весело осклабился, а потом указал на черный от копоти снег, сунул руку в сторону бараков и в заключение, издав возглас „пфууу!“, суматошно вскинул руками.
Мы учились во втором классе и поэтому с точки зрения политграмоты вполне могли оценить это „пфууу!“
Но как дать отпор мерзавцу? Выход нашел мой приятель Витька Лебедев. На» всякий случай отбежав в сторону, Витька снял варежку и показал Гутентаку кукиш.
Гутентак побагровел, залопотал что-то по-своему и быстро пошел прочь.
Мы торжествовали победу и орали вслед Гутентаку:
Разве я мог забыть Гутентака!
Сейчас он стоял передо мной. Он даже не очень постарел. Только щеки обрюзгли.
Должно быть, я изменился в лице. Глеб спросил:
— Что с тобой, Юрка?
Я не отвечал.
— Что с тобой, Юрка? — повторил Глеб.
Но я молчал. Я смотрел, смотрел на немецкого обер-лейтенанта. Вспомнил, как прозвали Манфреда Гайера рабочие, и крикнул:
— Манька!
Он вздрогнул и уставил на меня водянистые глаза. Он ничего не понимал и вздрогнул от окрика.
— Манька, — повторил я. — Манфред Гайер.
Он побледнел. Должно быть, его охватил мистический ужас: страшный оборванец навязывался ему в знакомые.
— Товарищ комбат, этот фашист мой знакомый!.. Комбат и комиссар опешили.
— Да-да, — торопился я, меня почему-то знобило, — я знаю, знаю его.
— Я не есть фашист! — вдруг взвизгнул Гайер.
Торопясь, глотая слова, я рассказал о Гайере, о его «пфууу!», о том, как он ненавидел нас. О! Он мечтал о том, чтобы все в нашей стране полетело крахом. Когда он показывал на плакат с паровозами и кричал «пф-фу-у-у!», он имел в виду всю нашу страну…
Такой не может не быть фашистом, он — враг, злобный враг, жаждущий нашей гибели.
Манька вынул из-за голенища бумажник, который, видимо, припрятал перед тем, как его схватили, дрожащими пальцами вытащил из него пачку фотографий.
— Вот… я есть чесни семьянин, у меня маленький детки… я есть мирний человек…
На фотографии действительно был изображен он в окружении четырех детишек — двоих мальчиков лет десяти и двух девочек чуть помладше. А вот Гайер возится в саду возле кустов роз… Гайер в охотничьем костюме верхом на лошади…
Но я не верил ему.
— Товарищ комбат! — я прямо-таки молил Шагурина. — Не верьте ему. Он — гад.
Комиссар Бобров посоветовал комбату:
— Надо хорошенько обыскать «оппель» — это ведь его машина.
С десяток добровольцев кинулись обыскивать «оппель», оборудованный замечательной рацией, работающей от сети и от аккумулятора.
Гайер исподлобья наблюдал за ними. Как только Гайер увидел, что бойцы открыли багажник, он со звериной легкостью вдруг прыгнул на стоявшего рядом с ним красноармейца, вырвал у него из рук винтовку.
Тишину прорезала, короткая очередь. Манфред Гайер вскрикнул и, схватившись за живот, повалился на спину.
Он долго не умирал, а добить его никто не решался. Катя (это она срезала его из автомата), прижавшись к Глебу, с ненавистью и отвращением смотрела на Гайера.
Среди вещей обер-лейтенанта бойцы нашли несколько комплектов шелкового дамского белья, замшевый мешочек с золотыми кольцами, браслетами и зубными коронками и еще штук пять фотографий, на которых семьянин Гайер уже не обнимает детишек, не гарцует на коне: Гайер улыбается возле повешенной девушки, Гайер стреляет в затылок пожилому колхознику…
Глеб заскрипел зубами, шагнул к Гайеру, вскинув автомат.
Все разошлись, не говоря ни слова. Мы с Вилькой легли на пожелтевшую траву. О Глебе не спрашивали. Мы знали, с кем он.
Вилька куда-то сбегал, притащил полголовки сыру, банку мясных консервов с маркой «Мейд ин Холланд», сказал излишне жизнерадостно:
— Трофеи — пальчики оближешь. А коньяку не дали, черти! Приказ Очкарика… Ешь, Юрик. Да ешь, тебе говорят!.. — Помолчав, добавил тихонько — А вообще-то он никакой не Гайер. По документам — Мирбах. Но такая же сволочь… Ешь, тебе говорят.
Аппетитно потерев ладони, Вилька вдруг заулыбался!
— Слышь, Юрка, а что я видел? Семейный этюд. Ромео и Джульетта за благоустройством, своего здорового быта. Глеб сидит голый по пояс, а Катя ему пришивает подворотничок. — Вилька хохотнул — Представляешь! К его-то рванью. Тоже мне придумала! Еще бы эполетами его украсила… Не веришь? Идем посмотрим.
Моя голова была занята другим. Что случилось со мной? Я хожу с оторванными пальцами и почти не испытываю боли, могу идти ночь напролет, не обращая внимания на кровавые мозоли, я могу есть что попало и убивать, убивать, убивать…
Кто меня этому научил?
И вдруг я все понял: меня научил Гайер, сотни, тысячи гайеров. Они убили мою юность — и я стал взрослым. Нет больше мальчишки по имени Юрка Стрельцов.
— Пойдем, что ли? — повторил Вилька. Мы пошли.
Катя и Глеб сидели, поджав ноги «по-турецки», ели бутерброды с сыром, голландское мясо и о чем-то говорили…
Если бы я был художником, я нарисовал бы с них картину. Я назвал бы ее коротко — «Счастье». Она — светлая, красивая. Он — сильный, зеленоглазый, смотрел на нее, словно перед ним сидела и жевала бутерброд богиня!..
Мы с Вилькой молча наблюдали за ними. Души наши восторгались и немножко стонали от зависти.
Мы честно завидовали чужой любви.
Они кончили есть. Катя вскочила, схватила каску и ловко выкарабкалась из балки.
— Куда ты, Катюша? — крикнул ей вслед Глеб.
— Сейчас. Тут недалеко я нашла ключ. Вода хо-ло-одная-холодная.
— Да есть же вода!
Катя уже бежала по луговине.
— Счастливые, — услышал я гортанный голос. Рядом с нами стоял крепыш Ханазаров.
— Еще какие, — Вилька вздохнул.
Они заговорили на своем языке — Ханазаров быстро, азартно, Вилька мешая русские и узбекские слова. А я стоял и чему-то улыбался.
Рев авиамотора заставил меня вздрогнуть. Я задрал голову и ахнул — в небе с победным рокотом мчался наш ястребок. Лобастый, верткий, он словно сигнализировал нам: «Свои недалеко, свои совсем близко».
Бойцы замахали руками:
