хороши.
Вилька заерзал, спросил вкрадчиво:
— А водолазам, трудно водолазам жениться?.. А попам? Видел попа? Волосы, как у Магдалины, бородища до пупа и в юбке. Кем такого в загсе оформлять — мужем или женой?..
Комбат молча наблюдал за ребятами. Дети. Совсем еще дети. Им бы танцевать под патефон, в десятый раз смотреть картину про трех подружек, воюющих против белофиннов. А они…
Пареньки были в том счастливом возрасте, когда смерть воспринимается как нечто абстрактное, нереальное. И хоть они уже достаточно насмотрелись смертей, все же не могли проникнуться сознанием того, что таинственное ничто не знает пощады. Да, очень страшно и странно, если крепкий здоровый человек, который всего минуту назад ел и пил, стрелял или плакал злыми слезами, вдруг становится недвижным. Еще страшнее видеть, как из человека уходит жизнь на твоих глазах. Больно, жутко видеть. Больно за других. Но ведь то другие. А им, семнадцатилетним, просто нелепо думать о смерти, противоестественно.
…День угасал. По сиреневому небосклону величаво катился солнечный диск; он наливался закатным румянцем. Еще не смеркалось, но уже густел воздух, пропитанный щемящим запахом гари. Какая-то сумасшедшая пичужка робко, пугливо жаловалась из обгоревшего, иссеченного осколками вишнячка: «Ти- фью… ти-фью…»
Пулеметчики и старшина притихли. Их грызла одна и та же мысль: что задумали гансы, почему молчат? Даже постреливать перестали. Ох, не к добру это, не к добру.
— Притихли сволочи, — комбат плюнул, полез было в карман за табаком, вспомнил, что табаку нет, еще раз плюнул, насупился.
— Жрать хочется, — подал голос Глеб.
— Кончай душу мотать! — взмолился Вилька.
— Во мне массы много, она пищи требует…
— Брось, — вмешался Юрка. — Ты лучше с индийских йогов пример бери. Месяцами ничего не едят. Вот это, я понимаю, закал очка.
— У них вечно голод. Поневоле йогом станешь.
— А у тебя что — рябчики жареные приготовлены? Пирожные?
— Ну вы, пирожники, — оборвал старшина, — будет. Слушайте меня. Дело, значит, такое. Продержимся до темного часу — наше счастье. А если… Ну, в общем, как придавят к самой реке, тогда ваш черед. Ясно? До последнего надо… ничего не попишешь, ребята. И патроны вам оставим, и гранат…
— Не жизнь, а малина! — егозливый парень с перевязанным глазом щелкнул пальцами.
Старшина обиделся:
— Не перебивать! Слушай боевой приказ. Понятно, боец… как фамилия?
— Лошак он…
— То-то, Лошак. Поговори у меня. И вообще надо навести порядок. Даже списка личного состава батальона нету.
— Какой там список, комбат, — покачал головой Глеб. — Его, этот список, вместе с писарем… разорвало.
— Ну, вот опять непорядок, — старшина смекнул, что вышло не очень-то аккуратно, будто писарь был виноват в том, что его разорвало. — А приказ надо слушать, не рассуждать. Значит… Собственно, все ясно. Батальон форсирует рубеж, укрывается в лесу и имеет направление движения на Днепропетровск. Карты у нас нету, поэтому на глазок придется. Ваша группа по выполнении задания догоняет батальон… Замок из «максима» не забудьте вынуть. Все ясно? Главное, в аккурат на левый фланг перескочить. Как станут нас отсюда вышибать, вы — балочкой, балочкой и фланкирующим огоньком… отсекайте. В спину вам не зайдут, не бойтесь, там болотце свирепое… Не подведите, братцы…
Братцы понимающе смотрели на комбата. Нет, они не подведут.
— Чего уж там… сделаем, — ответил за всех Вилька. Старшина почувствовал щекотание в носу. Ему очень хотелось обнять, расцеловать этих мальчишек, по-русски; но он только проговорил глухо:
— Ну вот… Я пошел. Бывайте. Ни пуха вам, ни пера…
Тяжело выбравшись из пулеметного окопчика, он пополз, хоронясь то меж грядок, то в кустарнике, на свой НП — к груде закопченного кирпича; это все, что осталось от чистенькой украинской хаты, — разбитая печь и рухнувшая труба. Возле нее глухо стонал немолодой уже боец, из ополченцев. Он сидел, прислонившись спиной к остаткам печи, — глаза странно спокойные, двухнедельная щетина, на животе трофейный автомат, — изредка приговаривая по-бабьи, уважительно, с надрывом:
— Ho-оженька ты моя, но-оженька…
Рядом с ним стоял сапог с аккуратно срезанным до половины голенищем.
Старшина узнал бойца. Он пристал к батальону на речке Синюхе. Занесло его сюда, как он утверждал, из-под Киева. И ему никто не верил. Шутка ли! Но он все твердил, что говорит истинную правду. Севернее Богуслава их часть попала между двух танковых колонн, и фашисты гнали их на юг.
Воевал этот боец как полагается, с душой. Однако сегодня сплоховал. Когда комбат вызывал добровольцев, этот оказался в числе воздержавшихся. Даже глаза отвел. Может, дети у него, жена хорошая?.. Боец — не трус. Нет уже в батальоне трусов. Просто не все люди одинаковы. Один готов тысячу раз рискнуть жизнью в надежде, что есть все же шанс выжить. А ежели даже и наверняка… Вот парнишки, так те наверняка… Хотя и они небось надеются. Молодо-зелено… Должно быть, у каждого есть свое понятие о том, что наверняка, а что — нет.
— Хороший дядька, — сказал Вилька, как только старшина отполз.,
— Человек. Ему бы подсыпать грамотешки — в генералы производи, — согласился Юрка.
Глеб после раздумья:
— Чудаки. Дело не в петлицах. Здорово нас генерал разлохматил, а? Уря-а — и нет батальона! А этот… Умный мужик. Прижимистый.
С большака свернула большая крытая машина. Она покатилась по дорожке, волоча за собой хвост пыли. Остановилась возле танков. Через минуту-другую послышался громовой хрип, треск, и вдруг на всю округу разнеслось:
— Все ясно, — оживился Юрка. — Агитация унд пропаганда.
Шальной Вилькин глаз заметался в орбите: — Ну прямо как в ресторане. Вот только меню почему-то не подают.
— Дураки, — с чувством произнес Глеб. И так и осталось неясным — кто дураки: его товарищи, острящие ни к месту, или те, кто завел пластинку.
Песня смолкла. Вновь хрип и треск, затем — громовой голос, лишенный живых интонаций:
— Красные солдаты! Красные солдаты! Ваше сопротивление бессмысленно. Бросайте оружие. Ваша армия не существует. Через две недели падет Москва. Подумайте о своих семьях. Непобедимая германская армия раздавит вас. Даем пять минут на размышления. Помните: наш штурм — ваша смерть.
Из репродуктора разлилась шустрая песенка, которая, по замыслам фашистских пропагандистов, особенно ярко рисовала все прелести капитуляции. Динамик надрывался голосом Лещенко:
Кончилась пластинка — новая песня, такая милая, родная песня:
