Ели воду из-под крана

против чего-нибудь в плане закуски, но привычной надобности в еде не было.

Через некоторое время постоянные бодуны и быстрая похмелка наскучили. Жень Женич попробовал жить насухо, но бодуны это не отменяло — они были такие же. Он решил вести учёт дням и делал кромкой стакана зарубки на ножке стола, но наутро стол был такой же. Как вчера — старый лак и никаких свежих царапин. Так продолжалось ещё некоторое время, пока однажды, проснувшись, он не обнаружил сидящим на стуле второго себя. Второй Жень Женич развернул стул спинкой ко столу, он молча сидел и смотрел на себя же первого, лежащего на койке лицом вверх.

Они помолчали, потом Жень Женич собрался с силами, разомкнул пересохшие губы и задал самый главный вопрос:

— Я умер ?

— Не, ты в Гаграх кантуешься, — со злинкой усмехнулся второй.

— Я серьёзно говорю.

Помолчав несколько секунд, тот всё-таки ответил:

— Умер, конечно.

— А это что? — спросил Жень Женич и обвёл глазами комнату.

— Это то, как ты жил.

— Я не так жил.

— Ты мне рассказываешь? — ответил второй Женич, и по всему стало видно, что у него-то как раз бодуна-то и нет.

Второй важный вопрос вырвался сам собой:

— Это ад?

— Он самый.

— Это навсегда?

— Навсегда ничего не бывает, но это надолго. Привыкай, — сказал второй и встал со стула.

Жень Женич приподнялся с кровати, хотелось посмотреть, куда же он уйдёт. И, торопясь, пока этот гад не растаял в воздухе или как тут у них положено, Жень Женич выкрикнул:

— А в раю как?

— В раю можно меняться, — ответил второй, зло искривил лицо, и снова настала темнота.

II

Жень Женич проснулся с закрытыми глазами. Не обязательно было их открывать, чтобы знать, что будет за веками — солнце взошло, штор нет, запах вчерашней закуски и пот по всему телу. Потом он вспомнил, что было, и резко подскочил с дивана. Всё было как раньше!

За окном качался тополь, роняя катышки противного пуха. Жень Женич в отпуске, вчера был день рождения, и живое доказательство того, что он жив, тоже продёрло глаза в раскладном кресле.

Славик начал привычно ворчать, как ему херово, а Жень Женич споро помёлся на кухню, разбросал гору посуды и надолго присосался к крану. Холодная вода противно отдавала в голову, но он всё пил и пил. Славик вышел из туалета и продолжил жаловаться на главную болезнь славянской души — похмелье.

Жень Женич в ответ молчал, он быстро ходил по квартире и проверял, всё ли в порядке. Двери открывались, телевизор работал и показывал, как группа захвата принимает где-то в Нечерноземье каких-то крутых парней. Никаких сомнений не оставалось — он был жив!

Славик перешёл к конкретным действиям и предложил вернуть хотя бы десять гривен из вчерашнего подарка на поправку здоровья. Он выдвинул свою кандидатуру на поход в мусорку (примечание переводчика: мусорки — приватизированные мусорные будки, в которых повсеместно открылись магазинчики с примитивным набором: водка, сигареты, минералка, консервы).

Жень Женич по-прежнему не произнёс ни звука, он молча выпер Славика из квартиры, тот обиделся и начал на весь дом орать, что такой хрени от кума не ожидал и что они теперь не кумовья вовсе. Всё это было неважно, всё это было мелочью по сравнению с тем, что произошло за ночь.

Жень Женич вымыл посуду, стрельнул у соседки, Татьяны Макаровны, пылесос и навёл в хате полный марафет. Всё это время он напряженно думал, проживая в быстром темпе свою жизнь заново.

По сравнению с другими мужиками он был тихий. Свою норму знал, кровь никому не пил, с мордобоем к окружающим не приставал. Если не считать детства и драк в селе на дискотеке, он вообще не дрался. Когда Алка сбежала со своим лабухом на север, соседки быстро вывели истину из подвала — уж больно тихий Жень Женич, вот и жинку свою распустил. А проучил бы разик, как полагается, никуда бы она и не делась.

Алла пела в единственном в городе ресторане «Золотой колос». Приходила домой поздно, обычно подвыпившая, приносила в пластиковой фляжке кирнуть, а в кастрюле поесть. Так и жили, растили дочь Галю, всё было не хуже, чем у людей.

Когда Алке стукнул сороковник, она начала пить серьёзно, а потом, в феврале, уехала с руководителем ансамбля Борисом Исааковичем в Норильск, петь в тамошнем заведении.

Жень Женич выслушал сочувственные стенания соседок, но в глубине души думал, что так будет лучше, а то баба совсем не знала, как ей дальше быть. Галя тогда как раз заканчивала школу, несколько месяцев они пожили вдвоём, а потом и она уехала в ближайший областной центр поступать в институт. Там от Ал-киной мамы осталась однокомнатная квартира, и Галя с детства знала, что она достанется ей. Выбор был только в одном — куда поступать: в педагогический или в текстильной промышленности. Других вариантов не было. Поступила в пед.

От жены остался старый плакат с молодой Аллой Пугачёвой, похожей по причёске на льва Чандра из мультика про Чебурашку, а от дочери — полка с книгами: Карлссон, Пеппи Длинный Чулок и её любимые Муми-Тролли. Раньше Жень Женич всегда читал Гальке перед сном, и она обычно требовала что-нибудь про этих смешных чудиков, которые так странно говорили: Ты-сла-Что-сла-сказал-сла. Она тогда так заразительно смеялась, хотелось обнять эти гладенькие ручонки и замереть от окончательного счастья.

Раз в неделю, по воскресеньям, Галя звонила и говорила, что в порядке. Домой не ездила. Подружки поспрашивали-поспрашивали, как там Галя, и перестали. Жень Женич приходил с работы, варил пельмени или вареники и выходил во двор, к мужикам. Чаще играли в домино, реже — в шахматы. Он сидел, что называется, до последнего клиента, и с точки зрения соседей был счастливым человеком — никто его не звал посреди партии дурным голосом из форточки домой.

Домарафетив квартиру, Жень Женич пошёл к Татьяне отдавать пылесос. Та привычно спросила, не слыхать ли чего от Аллы и как там Галя. Ответив традиционное нет-и-в-порядке, он развернулся идти к себе, но тут соседка поинтересовалась, зачем был нужен пылесос, ведь обычно он справлялся веником и то перед большими праздниками. Неожиданно для себя ЖеЖе, как его называла когда-то жена, ответил, что решил забрать к себе мать из села и по этому случаю прибрался.

Мать переехала из своего дома в соседнее село, Пшеничники, к новому мужу. Вообще в селухе это считалось рядовым случаем — когда у кого-нибудь умирала хозяйка (а было это редко, обычно мужики клеили ласты первыми), то надо было после определённого периода, отведённого под траур, найти новую хозяйку. Вдвоём жить правильнее. Отец, Жень Палыч, царствие ему небесное, погиб в самом конце войны. Мать почти сразу начала жить с соседом, Иван Григорьичем. Они не расписывались, он тоже умер, аккурат во время ГКЧП, когда злое лето косило сердечников напропалую.

Через несколько лет её забрал в Пшеничники вдовый дед Са-выч. Жень Женич ездил к ним раз в год и то, что видел, было ему не по нраву. Савычжилв своей версии коммунизма, а, как теперь Жень Женич знал, не только коммунизма, но и ада. Он просыпался на веранде и шёл по маленькому с крыльца. Бывали дни, когда на этом его активные действия и заканчивались. Мать, б аба Лида, накрывала ему «завтрикать» — картошки или ещё чего такого. Под «завтрик» Савыч выпивал два по полстакана самогона, после чего дремал до обеда. Потом под горячий борщ — три по полстакана, и снова сон. Вечерняя доза зависела от настроения — если заходил кто из соседей, садились играть в карты и пили до глубокой ночи. Если нет — Савыч на сон грядущий складывал уже четыре порции и с осознанием исполненного долга спал до утра.

Жень Женич приехал в тот день, когда Савычу пришлось нарушить свой уклад и встать «по хозяйству». Он разговаривал у забора с лесником Иван Романычем и местным мужичком Володькой. Понять, что они говорили, было практически невозможно — местный диалект накладывался на последствия самогонной диеты, все втроём бормотали что-то неразборчивое. Жень Женич кивнул им, в ответ на что-то