ребятам.
Шляпа у него лихо держалась на затылке, белая рубаха вздулась пузырем от встречного ветра.
— Нам бы такую лодочку, — вздохнул Лева.
— Плавал я на ней. С дядей Федей. К Красному Яру на рыбалку ездили. Там язь водится.
— Вот туда бы!
— А чего — и поедем! Поговорю с дядей Федей, он возьмет. Дядя Федя знаешь какой человек? Для ребят ничего не жалеет.
Тропинка привела ребят на большой увал. В центре поляны под высокой сосной возвышался холмик и на нем деревянный обелиск со звездой из латуни.
— Что это? — спросил Лева.
— Не видишь — памятник.
— Кому?
— Партизану.
— Какому партизану? — допытывался Лева,
— Вот пристал! Откуда я знаю — какому. Партизану и все. Иди да посмотри!
Лева приблизился к могиле. Обелиск был сколочен из грубо отесанных досок. На одной из них вырезано корявыми буквами: «Здесь похоронен неизвестный партизан. Август, 1919 год».
Лева задумчиво глядел на заросший травой бугорок, от которого веяло необъяснимой грустью.
— Может, здесь не один похоронен, — тихо произнес он.
— Один. Его дедушка Андрей похоронил.
— Дедушка Андрей? Так он его знает?
— Нет. Партизан сюда случайно попал. Раненый.
— А кто его ранил?
— Да не знаю я! Вот придем — у дедушки спросишь.
Рассказ дедушки Андрея
Их встретил коренастый паренек лет четырнадцати. На крупной голове небрежно сидела выгоревшая матросская бескозырка без ленты. Вылинявшие коричневые штаны закатаны выше колен, ноги и руки по локти заляпаны свежей глиной.
— Здорово, Василь! Знакомься — это Левка. Помнишь, говорил про него? В гости приехал из Барнаула.
Из-под черных бровей на Леву смотрели внимательные серые глаза. Вася хотел было подать Леве руку, но, взглянув на грязную ладонь, опустил ее.
— На рыбалку собрались? Я тоже пойду. Вот только стену у сарая домажу… Немного уж теперь.
— Давай, мы тебе поможем, — предложил Лева.
Вася еще раз мельком взглянул на щуплую фигурку Левы, на его очки в черной оправе, улыбнулся:
— Помоги.
Миша потихоньку улизнул в черемушник и прилег в тени: охота работать в такую адскую жару! Лева остался. Он с силой бросал в одранкованную стену сарая куски тугой унавоженной глины. Они прилипали к стене, а Вася ловко разравнивал их рукой. Потом разглаживал широкой дощечкой, то и дело обмакивая ее в воду.
Кончив штукатурить, ребята отошли к колодцу умываться.
— Устал? — спросил Вася.
— Ну, что ты! Не такое делал.
На самом же деле спина и руки у Левы ныли с непривычки, а ладони и пальцы, исколотые соломой, горели, словно обожженные.
На рыбалку так и не пошли. Из-за Левы. Когда они уже собрали удочки и разбудили Мишу, пришел дедушка Андрей. У Левы сразу пропало желание рыбачить; как увидел дедушку, так и не отходил от него ни на шаг.
Выбрав удобный момент, когда бакенщик присел на чурбак и достал черную прокуренную трубку, Лева спросил:
— Дедушка, это правда, что вы партизана похоронили?
Дед Андрей сдвинул лохматые седые брови. Лева даже оробел, подумал, что бакенщик рассердился за неуместный вопрос. Но дедушка ответил просто:
— Да, похоронил.
— Расскажите, дедушка, как это было, — попросил Лева.
— Да что рассказывать-то, — проговорил бакенщик, раскуривая трубку. — Давно это случилось, да и история короткая.
— Зато интересная.
Дед Андрей улыбнулся. Улыбка у него была хорошей, доброй, глаза смотрели ласково.
— Тебе уж и известно, что интересная?
Тут и Миша, и Вася начали просить, и дедушка, наконец, согласился.
— Жили мы тогда с бабушкой на этом самом месте. Но только здесь не было ни дома, ни сарая, ни колодца. А стояли махонькая избушка и дырявый навес. Одно и было в ту пору хорошего — молодость наша и думка о счастливой жизни. А жизнь-то, ребятки, была у нас, ох, какая горькая! Хлеба и того досыта не ели.
Терпел, терпел народ, да и восстал. Против богатеев, значит. И загорелась огнем вся матушка Сибирь. У беляков винтовки, пушки да пулеметы, а у партизан берданки да пики. Вот и попробуй, повоюй! Но народ не сломишь. Одни воевали, другие помогали им кто чем мог: едой, лошадьми.
Доводилось и мне перевозить партизан на другой берег. Спишь, бывало, ночью и вдруг — бах, бах, та-ра-рах! Такая пальба в лесу или в селе откроется, что из избы выйти страшно.
И вот как-то после такой неспокойной ночи вышел я сюда, к бору, леснику срубить. Гляжу, человек лежит. Жутко стало. Подхожу к нему, а он, молодой, смотрит на меня и слезы в глазах. Шевелит губами, сказать, видно, хочет, а голоса нет. Присел к нему, ухо ко рту подставил. Он тихо так проговорил: «Фляжку…» А я слушаю, может, еще что скажет. Он громче и будто с досадой: «Фляжку, фляжку…» Два раза повторил и на реку показал.
Посмотрел я, а сбоку у него фляжка висит. Пить хочет, думаю. Взял ее, отвинтил пробку. Он жадно смотрит на мои руки, а сказать ничего не может, только пальцами шевелит.
Наклонил я фляжку, она пустая: давно, видно, воду выпил, бедняга. Бросил фляжку и бегу в избу за водой. Прибегаю обратно, поднимаю голову партизана, чтобы напоить. А он уже умер!..
Всю жизнь теперь виню себя, что не смог напоить человека перед смертью.
Дедушка умолк, посидел так с минуту, потом со вздохом произнес:
— Да… Погоревали мы с Дарьей Семеновной, с бабушкой, значит, поплакали. Но что делать? Ему уже не поможешь. Выкопали могилу у сосны и похоронили. А памятник я поставил, когда советская власть укрепилась.
— Так и не знаете, кто он, этот партизан? — спросил Лева.
— Нет, сынок, не знаю: ни бумаг, ни оружия при нем не было.
— Тогда откуда вы узнали, что он партизан? Может, он и не партизан?
— Ну, милый, мы таких людей с одного взгляда узнавали.
Дедушка встал, сунул трубку в карман и пошел в дом.
Лева сидел задумчивый, взволнованный.
— Ну, чем займемся? — обратился к нему Вася.
Лева взглянул на своего нового знакомого, грусть тотчас же слетела с его лица.
— Как чем займемся? А на рыбалку? Ведь ты сам говорил.
— Поздно. Клев сейчас самый никудышный. Если рыбачить, то уж на вечерней зорьке.
