Очень волнуюсь я о Лене. Он горячий, неуравновешенный, как бы не сорвался. А уж если сорвется, тогда все — не поднимется. Это меня очень пугает. Письма я ему пишу по двое суток, все такие слова подбираю, чтобы не обидеть, успокоить. Он вроде слушается. Боится он, что я его бросить могу. Молодая, мол, жизнь вся впереди. И переживает разлуку нашу тяжко, нервничает. Свидания все просит. Да я к нему и сама побежала бы. Только ведь не так просто это! Наши законы, товарищ комиссар, справедливы, только жизнь в законы не вся укладывается. Вот люблю я Леню, хочу быть с ним. В беде, в несчастье, все равно где — хоть на Северном полюсе, только бы с ним. И знаю, что получится наша жизнь. Он тоже надеется, что все у него по-другому пойдет. А закон не дает нам быть вместе. Почему же не помочь нам? Я уже в разные места обращалась, куда только не писала. Одни сочувствуют, вроде понимают все. А другие говорят: «Брось его! Что, на нем свет клином сошелся, что ли? Что, ты на воле лучшего не найдешь мужа?» Как все это больно слушать! Сейчас у меня одна цель: добиться, чтобы мы были вместе.
Я сделала все, как Вы велели: послала все бумаги и министру, и Генеральному прокурору. Теперь с нетерпением жду решения. Умоляю Вас, товарищ комиссар, помогите нам! Век не забудем.
Спасибо Вам за все, за отзывчивость Вашу — низкий поклон.
Москва, Петровка, 38. Товарищу комиссару.
Сегодня наш самый светлый, радостный праздник. Зарегистрировались в горзагсе, как полагается. Даже начальство счастья пожелало. Леонид признается и кается, что он не прав, совсем не прав в отношении Вас, Ваших товарищей по службе. Спасибо, товарищ комиссар. Всегда, всегда будем помнить Вас.
Эта переписка лежала в сейфе среди служебных бумаг одного заслуженного криминалиста, много лет проработавшего на Петровке. Листки уже чуть пожелтели. Я начал просматривать их и не мог оторваться, пока не прочитал все. В одну из встреч с комиссаром спросил его, знает ли он о дальнейшей судьбе своих подопечных. Или телеграмма была последней страницей этой истории?
Комиссар улыбнулся и не без гордости ответил:
— Нет, почему же? Просто последующие письма уже шли в мой домашний адрес, как к пенсионеру. А подопечные живы и здоровы. Есть за Тулой такой город — Новомосковск. Знаете? Ну так вот, там на Первомайской улице проживает семья Галаншиных. Муж, жена и двое хлопцев. Старший в этом году в школу пошел. Глава семьи, Леонид Петрович Галаншин, работает мастером деревообделочного комбината, жена — на стройке.
Помолчав немного, комиссар добавил:
— Был у них однажды. Рыбалка там на Иван-озере знаменитая. Думаю еще как-нибудь собраться.
УЛИЦА ВАСИЛИЯ ПЕТУШКОВА
— Слыхали, новый участковый-то... Петушков...
— А чего?
— Мешает, понимаешь, культурно отдыхать. Ни тебе песни поорать, ни дать по зубам кому-нибудь на танцах.
— Точно... Даже на троих у магазина теперь спокойно не сообразишь. Петушков, видите ли, считает, что для этого есть другое место. Ну, есть... А ежели я желаю выпить именно у магазина?
Так беседовали между собой одним теплым летним вечером на одной из тушинских улиц любители выпивки и дебошей.
— Нет, хватит, — с ухмылкой сказал некто Зенков, считавшийся главарем этой теплой компании. — Довольно... Надо поучить этого Петушкова... вежливости.
Решили воспользоваться первым же подходящим случаем. Вскоре он представился.
...Однажды вечером за оголтелые крики, нецензурную брань и похабные песни Петушков остановил группу молодых людей.
— А ну-ка, молодежь, потише.
И, показав на темные окна домов, добавил:
— Люди отдыхают.
— А что такое? Разве веселиться запрещено? — с наглой улыбкой и хитро подмигивая друзьям, спросил Зенков.
— Веселиться, Зенков, никому не запрещено. Но всему должно быть свое время. И потом веселиться не значит безобразничать.
— Смотрите. Инспектор-то, оказывается, знаком с нами, — осклабился вожак группы.
— Знаем, Зенков, знаем. И тебя и дружков твоих. Тоже известны.
— Вот что, Петушков, предлагаем тебе мирное сосуществование. Мы тебя не трогаем — ты нас.
Петушков посмотрел на своих собеседников. Они обступали его плотным кольцом, дышали водочным перегаром, в глазах у одних играло озорство, у других мутнела пьяная злоба.
«Шестеро. Многовато, — подумал Василий. — Как бы не сплоховать...» Но тут же одернул себя: «Кого бояться-то? Этих?» И спокойно ответил:
— Я согласен, Зенков, но при одном условии.
— Это при каком же?
— Ведите себя по-людски. А не то...
— А что будет в противном случае?
— Плохо будет, Зенков. Очень плохо. Испытывать не советую.
— Брось, лейтенант...
Рука Зенкова потянулась к кителю. Петушков стремительным рывком разорвал круг, но не отошел от него, а остановился в двух-трех шагах и твердым голосом сказал:
— Смотрите, Зенков, да и все вы. Предупреждаю. Не уйметесь — пеняйте на себя.
Кто-то из хулиганов подскочил было к Петушкову, замахнулся, но ударом в подбородок был отброшен. Василий, прищурясь, смотрел, прикидывал — кинутся на него или нет? На всякий случай занял более удобную позицию.
— Ну, кто еще хочет?
И, видя, что гуляки замешкались, предупредил:
— Будем считать инцидент исчерпанным. И запомните, что вам сказано.
Он повернулся к группе спиной и спокойно, не спеша пошел по улице. Конечно, он знал, что они смотрят ему вслед, конечно, могло быть все — и камень, и нож в спину, а может, что-нибудь похуже. Но ни оглядываться, ни торопиться было нельзя. Надо, просто необходимо было показать свое превосходство перед кучкой наглых бездельников.
Только дойдя до площади, Петушков разрешил себе остановиться и оглянуться. Уличные «герои» подались восвояси.
...Трудный участок достался молодому уполномоченному. Так и сказал ему начальник отделения:
— Участок один из самых сложных. Вы представляете себе свои обязанности? Свою ответственность? Пороху хватит? Я имею в виду волю, настойчивость, умение.
— О себе говорить трудно, но... постараюсь. Не боги горшки обжигают...
