неприступно? С другой стороны, вряд ли стоит бесконечно соваться туда, куда тебя не просят. Словом, трудно вести себя как то следует при всяком ходе дел. Например, когда управляющий делами дворца государыни Таданобу прибывает с посланием для государыни, знатные дамы теряются, словно малые дети, и часто едва находят в себе силы, чтобы достойно встретить его. Выйдя же к нему, ничего путного сказать не могут. И не потому, что не знают нужных слов или у них не хватает ума, но они столь робки и застенчивы, столь озабочены производимым впечатлением, что считают: пусть нас лучше совсем не будет слышно и видно. Другие же дамы не позволяют вести себя таким образом. Уж если ты попала во дворец, то даже дочь из самой знатной семьи должна следовать общим установлениям, но только дамы при государыне ведут себя словно маленькие девочки в родительском доме. Таданобу же не любит, когда его встречают дамы незнатные, и случается ему возвратиться так никого и не увидев, поскольку дамы знатные пребывают в родительском доме или же отказываются выйти из своих покоев, ссылаясь на занятость. Другие же сановники – те из них, кто часто посещает государыню с посланиями – вовлечены в дела сердечные с приглянувшимися им здешними дамами, и когда они не находят их на месте, покидают дворец в удручении. Поэтому неудивительно, что они частенько называют этот двор «затхлым». Дамы Сэнси посматривают на нас свысока. Однако вряд ли оправданно, что они твердят «Мы – лучше всех, а у других глаза и уши не на том месте». Выискивать недостатки у других – легко, а себя сдерживать – трудно. Тот же, кто забывает о том и мнит о себе много, одних – умаляет, других – поносит, обнаруживает лишь собственную мелочность. Письмо Тюдзе действительно заслуживает того, чтоб Вы прочли его. Очень жаль, что тот, кто взял его из потаенного места и украдкой показал мне, положил его обратно.
Письма Идзуми-сикибу поистине достойны внимания. Человек она неприятный, однако кисть ее обладает легкостью и настолько искусна, что самые заурядные слова приобретают блеск. Ее стихи превосходны. Ее знание старых песен и суждения относительно стихов далеки от совершенства, однако в ее собственных стихах всегда есть что-то необычное и чарующее. Но оценки и суждения относительно чужих стихов… – нет, не в этом ее сила. Стихи же у нее рождаются естественно – такова она. В общем, ее нельзя назвать выдающимся поэтом.
Супруга управителя земли Тамба известна в окружении государыни и Митинага под именем Масахара Эмон. Ничем особенным она не выделяется, но стихи ее отличает настоящий вкус, и она не считает нужным складывать их по любому поводу – только потому, что ее считают за сочинительницу. Насколько я знаю, все ее стихи весьма хороши – даже вещи, сочиненные по самому пустяковому поводу. С грустью и сожалением думаю я о тех, кто почитает себя искусным стихотворцем, а на самом деле не может толком соединить третью строку с четвертой и грешит безвкусием.
Лицо Сэй-сенагон всегда выражает самонадеянность. С умным видом уснащает она свои писания иероглифами, но если вглядеться повнимательнее, то окажется, что они весьма далеки от совершенства. Люди, тешащие себя мыслью, что они лучше других, непременно окажутся хуже их и кончат плохо, а тот, кто мнит себя изысканным и намеренно выказывает свою привязанность к изящному даже в самую неподходящую минуту, перестает быть самим собой и выглядит неискренним. Как может судьба оказаться к ним благосклонной?
Я сужу людей, а сама – прожила свои дни так, что и похвалиться нечем, да и в будущем – лишена всякой отрады, которая могла бы утешить меня. Но все-таки я не такова, чтобы предаваться отчаянию. Не теряю присутствия духа и в осеннюю ночь, когда печаль сильнее всего. Выхожу на веранду и предаюсь думам. Неужели это та самая луна, что восхищалась моей красотой? – спрашиваю я себя, и дни былые встают передо мной. Вспомнив, что люди не советуют смотреть на луну слишком часто, я чувствую беспокойство и отступаю назад но печальные думы не оставляют меня.
Вспоминаю вечера: уже повеяло прохладой, а я неумело играю на кото – сама для себя. Играю и боюсь, как бы кто не услышал эти звуки, не проник в мое сердце и не спросил: «Что-то случилось?» А сейчас два моих кото валяются в пыльной кладовке. Струны натянуты, но инструменты лежат без дела и ухода – я даже не распорядилась, чтобы в дождливые дни снимали кобылки. Пыль покрыла инструменты, грифы их зажаты между шкафом и столбом. Справа и слева от кото стоят лютни-бива.
Еще там есть пара больших ларей, заполненных доверху. В одном – собраны старые стихи и повести, ставшие приютом для бесчисленных книжных жучков. Видеть их столь неприятно, что никто туда не заглядывает. Никто после смерти хозяина не трогает и другой ларь, в который он бережно уложил китайские книги. Когда мне становится совсем уж не по себе, я беру посмотреть одну или две. Служанки же шепчутся за спиной: «И вот всегда она такова. Оттого и счастье у нее такое короткое. И зачем женщине по-китайски читать? В старину женщинам читать сутры не позволяли». При этих словах мне так и хочется ответить, что я никогда не видела человека, который бы стал долгожителем благодаря соблюдению запретов. Но сказать так было бы неосмотрительным. Ведь их суждения все-таки не лишены смысла.
Каждый человек ведет себя по-своему. Один выглядит уверенным, приветливым и довольным. А другому все скучно, не зная устали он копается в старых книгах или же посвящает себя Будде: занудно бубнит сутры, с шумом перебирая четки. Мне это совсем не нравится. Сама же я чувствую, что на меня направлены взгляды прислуги, и не решаюсь поступить так, как подсказывает сердце. Еще хуже – при дворе, когда окружают люди; бывает, хочется вставить слово, но я отступаюсь. Что толку говорить, если тебя все равно не поймут – ведь они думают только о себе и рады позлословить. Трудно найти человека, который бы действительно понимал тебя. Обычно люди судят лишь своими мерками, а других просто не принимают в расчет.
Поэтому-то люди совсем не по праву считают меня застенчивой. Бывало, я не могла избежать их общества и старалась избежать их колкостей – и не потому, что застенчива, а потому, что считаю такие разговоры безвкусными. Потому и прослыла глуповатой.
А теперь они говорят: «Вот уж не ожидали! Никто ее не любил. Все думали, что она тщеславна, холодна, без ума от собственной повести, заносчива, чуть что – возглашает стихи, других за людей не считает, злословит. Но стоит приглядеться и увидишь – на самом деле она совсем иная и на удивление кротка!»
Удивительно – неужели они действительно считали меня столь глупой? А я-то ведь просто приноравливаюсь к своему сердцу. Вот и государыня не раз мне говорила: «Я раньше полагала, что тебе душу не откроешь, а теперь ты мне стала ближе других». Лучше бы мне избавиться от этого налета холодности и высокомерия, чтобы не отталкивать никого из влиятельных мира сего.
Главное для женщины – быть приятной и мягкой, спокойной и уравновешенной. И тогда ее обхождение и доброта будут умиротворять. Пусть ты непостоянна и ветрена – если нрав твой от природы открыт и людям с тобой легко, они не станут осуждать тебя. Та же, кто ставит себя чересчур высоко, речью и видом – заносчива, обращает на себя внимание излишне, даже если ведет себя с осторожностью. А уж если на тебя устремлены взоры, то тут уж не избежать колкостей по поводу того, как ты входишь и садишься, встаешь и выходишь. Те же, чья речь полна несуразностей, суждения о людях – пренебрежительны, привлекают к себе глаз и ушей еще более. Если же у тебя нет дурных наклонностей, то злословить о тебе не станут и отнесутся с сочувствием, хотя бы и показным.
Тот, кто выходит из себя и задевает других, достоин насмешек. Люди истинно добросердечные думают и заботятся даже о тех, кто ненавидит их. Но как трудно достичь этого! Сам всесострадательный Будда – разве говорил он, что возводить хулу на Три Сокровища – грех небольшой? В нашем мире, погрязшем в пороке, отвечать злом на зло – дело обычное. Кто-то при этом считает себя лучше других, говорит вещи
