отличался от своих современников-физиков не столько своим умом… И вряд ли своими знаниями… А своим воображением. Мы же считаем воображение почти ненужным. Как, вероятно, думает и его учительница.
— Да, она считает, что оно приносит ему вред.
— Что значит — вред? — нахмурился он.
— Так, вред! Поэтому он не очень хорошо учится.
— Ну и что с того? — опять закричал брат. — Да он стоит всей школы…
— Брось свои шутки! — сказала недовольно сестра.
— А я не шучу! У меня нет времени долго с тобой разговаривать, но советую тебе — забери его из этой школы, от этой учительницы. Она его погубит. Переведи его в другую школу.
— Это не так просто.
— Но все-таки можно! Я его переведу, если тебе неудобно это сделать. Талант надо беречь. Дурак и тот поймет…
— Не поймет! — сказала Лора печально.
— Ладно, что-нибудь придумаем, нужно позаботиться о ребенке…
Лора взглянула на него с любопытством.
— Ну хорошо, а кем он, по-твоему, может стать? Писателем? Физиком?
— Какая разница… Кем бы он ни стал, он будет вершиной!
Брат направился к двери.
— Подожди, а где же Валентин?
— В кино пошел. — Он глянул на часы. — Скоро вернется.
— Один пошел в кино? — Лора с возмущением посмотрела на него. — В это время? Да ты в своем уме? Он же еще маленький! — заключила она испуганно, в свою очередь глянув на часы.
— Уже не маленький! — ответил брат с досадой. — Что ты понимаешь! Посиди тут, подожди. Говорят тебе, он сейчас придет.
И выбежал из кабинета. Партнеры ждали его, нервничая и сгорая от нетерпения. Увидев, какой он побагровевший, взвинченный, они только что-то неразборчиво пробормотали.
— Мы втроем пас! — сказал один из них. — Ходи ты!
— И пойду! — сказал физик угрожающе. — Пойду, можете не сомневаться!
13
К профессору Мирчо Евгениеву, дяде Валентина, я попал сравнительно легко и быстро.
Позвонил по телефону, объяснил ему в двух словах, кто я и о чем хочу с ним говорить. Он молчал, я слышал его тяжелое дыхание на другом конце провода. Я уже многое знал о нем и старался вообразить его в этот момент—как он, хмурый, стоит в нерешительности.
— Откуда вы знаете Валентина? — спросил он мрачным тоном.
— Я последний, кто видел его живым, — произнес я хорошо обдуманные слова. — Там, на озере… Может быть, за несколько минут до смерти.
— Ладно, приходите, — ответил он дрогнувшим голосом. — Если хотите, можете прямо сейчас. Откуда вы звоните?
— Из дома. Я живу неподалеку.
— Тем лучше. Жду вас! — сказал он.
Я отчетливо уловил волнение в его голосе. Понимая, о чем он думает в эту минуту, и не желая мучить его ожиданием, я как можно скорее направился к знакомой улице. Позвонил, прислушался, шагов за дверью не было слышно, вместо этого до меня донесся мерный, громкий, точно удары колокола, бой стенных часов. Едва эти звуки растворились в тишине квартиры, дверь распахнулась, и профессор сказал не слишком приветливо:
— Проходите, пожалуйста!
Мы вошли в его кабинет, он молча указал мне на кресло. Я медленно опустился в него. Внимательней взглянул на профессора. На лице его нетрудно было прочесть следы испытываемого им смятения.
— Слушаю вас!
Я подробно рассказал ему о нашей последней встрече с мальчиком до того самого мгновенья, когда я отвернулся и ушел. Он напряженно слушал меня, но постепенно лицо его оживилось, взгляд смягчился.
— Значит, он показался вам жизнерадостным, не так ли?
— Да! — ответил я. — Я уверен, что в эти минуты он не думал о смерти. У него, очевидно, не было никакого предчувствия…
Профессор откинулся на спинку стула, заскрипевшего под его тяжестью.
— Значит, случайность?.. — Теперь в его голосе звучало явное облегчение — то внутреннее облегчение, испытать которое я напрасно мечтал уже несколько месяцев.
— Нет, не случайность! — ответил я.
Он снова впился в меня своими светлыми глазами.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что это произошло не случайно. На всех нас лежит вина за его смерть… В том числе и на мне…
Прежде всего потому, что мы были невнимательны к нему.
Профессор вдруг сник, лицо его посерело.
— Да, вы правы, — с усилием проговорил он. — Мы действительно его убили. Все, включая его мать и отца, дружными усилиями. А больше всех, наверно, виноват я… потому что я один понимал, что он собой представляет.
И хотя ему явно было тяжело говорить об этом, он обстоятельно рассказал мне об их последнем лете.
— Конечно, вы меня спросите, почему мы не перевели Валентина в другую школу. Почему мы этого не сделали, хотя я был глубоко убежден, что это надо было сделать. Безусловно, тут неблаговидную роль сыграл его отец. Но не это главное, не это! В конце концов он не понимал, что делает. А я понимал. Тогда почему же я этого не сделал? Не знаю, не могу ответить. Нет, могу. Все это происходит от того, что мы живем лениво, вяло. Живем, не пытаясь хоть сколько-нибудь поглубже себя понять. И других тоже. Ну хотя бы себя, ведь должны же мы отвечать за свои поступки…
— Да, мы не отдаем себе отчета в своих поступках! — согласился я с горечью.
— Вот именно! — живо откликнулся он. — В лучшем случае мы понимаем их практическое значение, но не глубинный смысл. Позволяем повседневности увлечь себя, плывем по течению, не поднимаясь над поверхностью, перестаем отличать главное от неглавного, забываем о критериях, теряем чувство ответственности. И думаем, что все как-то устроится, исправится без нашего участия…
Он замолчал. У меня тоже не было никакого желания говорить. Он был прав, я давно это понял. И когда понял, вся эстетика Гегеля стала казаться мне стогом сгнившего сена.
— Значит, вы считаете… — начал я нерешительно.
— Да, считаю! — резко прервал он меня. — Теперь, конечно… Мы виделись с Валентином еще несколько раз, и я бы мог о чем-то догадаться. Он очень переменился. В положительную сторону… Но видимо, я не учитывал чего-то. Каких-то мелочей, как мне представлялось… А они, по всей вероятности, были, не знаю уж какое слово подобрать, самыми решающими, что ли.
14
Со стороны действительно казалось, что ничего особенного не происходит. Просто Валентину случайно
