— Почему? — удивился «отец».
— Плохо себя чувствую, и вообще… чего я там не видела?
— Нина, надо вести себя в нашей жизни естественно и соблюдать народные обычаи, — сказал Григорий Михайлович. — Иначе можно вызвать подозрение. Нельзя быть павой среди ворон!
И девушка вспомнила наказ «Орленка» не избегать местного общества и постараться использовать его для своих наблюдений.
— Ну ладно, — нехотя согласилась она. — Раз надо, так надо.
Вскоре через связного «отец» передал в партизанскую бригаду, что 13 июня у старосты Осипа состоится свадьба и, очевидно, на ней станут гулять полицаи из караульной команды. Значит, охрана важных военных объектов будет ослаблена, оттянута на застольное веселье…
Деревня, где жила сестра Анны Никитичны, состояла из одной длинной улицы, изогнувшейся полусерпом. Все домики деревянные, двумя окнами смотрят на улицу, покрыты то дранкой, а то щепой. При каждом домике сады и огороды. Кое-где на улице, заросшей подорожником, лапчатыми лопухами и жгучей крапивой, торчат подгнившие срубы колодцев.
«Совсем как в моих Рябинках… — подумала Нина, проходя по деревне. — Только у нас на улице гуляли куры и гуси, а тут даже собак нет. Видно, всех перестреляли…»
Дворик тетки Анастасии был длинный и узкий. На середине его стоял большой сарай, крытый побуревшей соломой, а на его крыше огромной шапкой топорщилось хворостяное гнездо аистов, из которого выглядывали голые дымчато-сизоватые птенцы с черными клювиками. У гнезда заботливо хлопотали родители — длинноногие серые птицы.
Дом Анастасии состоял, как водится обычно в крестьянском быту, из двух половин: первая, куда входили со двора, — кухня с присадистой русской печью, за которой был закуток для обогрева новорожденных ягнят и теленка, и вторая, наибольшая горница, в которой слева в углу стояла за ситцевой занавеской широкая кровать с горкой подушек.
Посредине горницы стол, а вдоль стен широкие лавки, на которых при необходимости можно было спать. В переднем углу справа висела икона Спасителя в серебряной оправе, обвитая длинным льняным рушником с красными петухами и кружевными концами.
Когда гости вошли в дом, за столом уже было много народа.
Жених — курносый крепыш — одет был в черный костюм, при галстуке, с розой в петлице. Держался он солидно, по-хозяйски. По выражению его лица можно было понять, что он доволен своим положением и вообще и в частности.
Невеста, одетая в белое платье, с фатой на голове, рядом с плотным, цветущим женихом казалась бледной и слабенькой. Лицо осунувшееся, грустное, и смотрела Лида все время вниз, на свои тонкие руки, сложенные на коленях.
Печальный вид невесты вызвал у Нины жалость и протест. С первого взгляда она просто возненавидела жениха за его самодовольное, сытое лицо.
Новобрачные сидели в конце стола, поблизости от иконы, и Нина удивилась, что Христос вроде бы благословляет сложенными перстами эту неравную пару. Девушка заметила, что мать невесты, привечая народ, часто смахивала рукой слезинки с глаз.
На столе высились огромные «четверти», наполненные самогоном, а вокруг них, на блюдах, дымилась тушеная свинина, стояли пироги с разной начинкой, соленые пупырчатые огурчики и квашеная, перемешанная с клюквой капуста. Ну и, конечно, знаменитые колдоби-ки — картофельные пельмени, поджаренные на свином жиру.
В сторонке, на лавке, сидел молодой слепой гармонист, а рядом с ним — небольшой, сухонький старикашка с бубном в костлявых руках: они наигрывали мелодии из белорусских песен.
Полицейских, одетых в лягушачье-зеленые гимнастерки с белыми отворотами на обшлагах, сидело трое. Четвертый, Корзун, был почему-то в обычном гражданском костюме: новом, темно-синем, с белой полоской.
Крупный, широкоплечий, с копной каштановых волос, тридцатидвухлетний Корзун был красивее и обходительнее всех мужчин за свадебным столом. Он весело шутил и улыбался так доверительно, словно хотел внушить людям, что он милый, простодушный человек.
Это удивило и огорчило Григория Михайловича: «Чего это таким добреньким прикидывается? Не иначе, прислан соглядатаем…»
Пил Корзун мало, а ел много, жадно, и острый кадык у него ходил, будто живой челнок. Улыбка у него была вроде как простецкая, но карие глаза под густыми бровями цепкие, колючие. Нет-нет да и взглянет на Нину, улыбнется… «Чего это он?» — насторожилась девушка.
Через некоторое время подвалило еще несколько полицейских, и они начали глушить самогон чайными стаканами, будто опасались, что он скоро иссякнет.
Под цепким взглядом Корзуна Нина почувствовала себя неловко и, прижимаясь к Анне Никитичне, тихонько спросила:
— Мама, чего он на меня пялится?
— Знать, понравилась!
И тут жених громогласно произнес:
— Приглашаем дорогих гостей покататься на лошадках!
Несколько подвод уже стояло у двора в парных упряжках. Под дугами висели колокольчики, а в гривах у лошадей и вокруг дуг вились красные и розовые ленточки. Вплетены были в гривы и живые цветы: ромашки, пионы, гвоздики.
На первую подводу сели жених с невестой и дружки, на вторую — мать невесты и семья Григория Михайловича, а на следующие три — остальные гости и полицаи.
Вслед за свадебным кортежем, двинувшимся по улице, помчались ребятишки с гиканьем и свистом, не обращая внимания на то, что их осыпала колючая песчаная пыль, поднятая копытами лошадей.
Выехав за село, свадебный поезд направился к пруду. Правее него был лес, из которого тянулась к аэродрому железнодорожная ветка.
Нина заметила, что «отец» почему-то все косит глаза вправо и весь как-то напрягся, словно в ожидании чего-то… И тут неподалеку, в лесу, раздался сильный взрыв, а в небо полыхнуло пламя.
Подводы повернули обратно и помчались в деревню: теперь уже к дому жениха, где тоже был по- свадебному накрыт стол. Родителей у Осипа не было, все готовили соседки.
Хозяин пригласил перепуганных гостей откушать, и все сели, кроме полицейских, которые куда-то побежали. За столом у жениха остался только Корзун, который не катался на подводе: лицо у него стало багровое, а взгляд мрачный, исподлобья.
Жених был встревожен непонятным взрывом, но старался не выказывать гостям своего волнения, радушно всех угощая.
На столе было вдоволь самогонки, горка блинов, а рядом в глиняных плошках — коронное белорусское блюдо «мочанка»: густой жирный соус со свиным растопленным салом. Макай в него блины, свернутые трубочкой, и ешь на здоровье!
Однако мало кто притронулся к блинам и «мочанке»: никому кусок в горло не лез. И выпивка уже не обольщала… Гости торопливо хлебали холодник — окрошку: всем хотелось поскорее протрезветь, охладиться. Говорили приглушенно, никто не порывался петь или плясать, как в начале торжества.
Перекрестившись, Григорий Михайлович вдруг промолвил:
— Слава богу!
Гости не обратили внимания на его слова, а может быть, и не все услышали их. Но Корзун уловил.
— Чему это вы, господин писарь, радуетесь? — спросил строго.
— Да как же мне не радоваться? — нашелся тот. — Когда чаша сия нас миновала? Не иначе как… — И, не договорив слово «партизаны», умолк.
Корзун, зыркнув на писаря колючим взглядом, встал из-за стола и молча вышел из дома.
«Черт знает, что у этого лиходея на уме? — поежился Григорий Михайлович. — Недаром, наверное, его из старших полицаев перевели в следователи СД…»
