— Я готов к тому, чтобы справиться с трудностями, когда они возникнут. Но пусть они сначала возникнут.
— Значит, вы будете начеку?
— Конечно, буду. Это должно быть ясно и без клятв. Но я не стану вооружаться против призраков, как бы вы ни хвалили мне мудрость вашего мага. И еще, должен сказать вам, Престимион, я не стану вооружаться вообще, независимо от того, какие неприятности могут возникнуть, если буду видеть хоть малейшую возможность разрешить трудности мирным путем. А теперь, Престимион, может быть, закончим этот разговор? Нам еще следует подготовиться к прощальному обеду.
— Да. Так мы и поступим.
В любом случае Престимион ясно видел, что не было никакого смысла продолжать разговор на эту тему. С таким же успехом можно было бы бодать головой великую норморкскую стену. Бодай сколько влезет, но стена все равно не поддастся. Как и Деккерет.
«Возможно, я слишком чувствителен ко всяким угрозам? — спросил себя Престимион. — Неудивительно, если учесть два восстания, состоявшихся в ранние годы моего правления. Мой собственный несчастливый опыт приучил меня всегда ожидать неприятностей; а когда их не было — а их не было долгие годы после гибели Дантирии Самбайла, — я не верил до конца в их отсутствие. Деккерет обладает более бодрым духом, так что пусть он относится к мрачному пророчеству Мондиганд-Климда, как сочтет нужным. Не исключено, что Божество, несмотря ни на что, все же одарит его счастливым началом царствования. К тому же нас и впрямь ждут к обеду».
11
— У меня есть одна идея, ваша светлость, — сказал Хаймак Барджазид. — Некоторое время тому назад вы упоминали о том, что у вас были сложные отношения с отцом и братьями.
Мандралиска пронзил его изумленным и яростным взглядом. Он спустя несколько мгновений после того, как закончил последнюю фразу, напрочь забыл о том, что когда-либо говорил о своем несчастном детстве Барджазиду или кому-то еще. И он совершенно не привык, чтобы к нему обращались, упоминая предметы, грозившие разрушить непроницаемость стен, которыми он окружил свою внутреннюю жизнь.
— Ну и что из того? — спросил он. В его голосе прозвучала угроза.
Барджазид вздрогнул всем телом; в глазах маленького человечка промелькнул неподдельный испуг.
— Я не имел в виду ничего обидного, господин! Ни в малейшей степени! Только возможность усилить мощь шлема, который вы держите в руках, используя… э-э… ваш личный жизненный опыт.
Мандралиска наклонился вперед. В душе все еще саднило от внезапного вторжения в деликатную область, но он все равно был заинтересован.
— Каким же образом?
— Позвольте мне пояснить, как можно этого добиться, — осторожно подбирая слова, произнес Барджазид. Он вел себя так, словно ему выпало вести философский диспут с рычащим, разъяренным, скалящим желтые клыки и сверкающим глазами кулпойном, с которым пришлось неожиданно столкнуться на тихой пустынной лесной дороге. — При пользовании шлемом человек производит действующую силу внутри себя. Я глубоко уверен в том, что возможно увеличить эту силу, если задействовать некоторый запас боли, ярости… проще сказать — ненависти.
— Ладно. Тогда валяйте дальше. Ненависть. Это слово я хорошо понимаю.
— Да, ненависть. И тогда, господин, в некоторой связи с тем, что вы рассказали мне в тот день о вашем детстве… о вашем отце… о ваших… несчастьях тех лет…
Барджазид медленно и осторожно подбирал слова; очевидно, он отлично знал, что вступил на опасную почву, и понимал, что Мандралиска вряд ли мог хотеть, чтобы ему напоминали о тех вещах, которые он, к своему собственному удивлению, разболтал Барджазиду и Джакомину Халефису, проходя через рынок. Но Мандралиска сразу же взял себя в руки и знаком приказал Барджазиду продолжать Тот, естественно, последовал приказу, говоря крайне сдержано и дипломатично. Намеками, аллюзиями и эвфемизмами он набросал словесный портрет мальчика Мандралиски, вечно боявшегося своего жестокого пьяного отца и своих неистовых братьев, столь злобно измывавшихся над ним, ежедневно переносившего побои от их рук и накапливавшего в душе все больше ненависти к ним, ненависти, которой вскоре предстояло излиться на весь мир, чтобы превратиться в активную силу, пригодную для реального использования, которая могла стать источником колоссальной мощи И выдвинул несколько предложений по поводу того, как этого можно достичь.
Все, что он говорил, было чрезвычайно ценно Мандралиска был благодарен Барджазиду за то, что тот поделился с ним этими соображениями. И все равно он сожалел о том, что приоткрыл, пусть даже на мгновение, завесу, скрывавшую от всех начальный период его жизни. Он всегда находил куда более полезным для себя предоставить миру воспринимать его как чудовище, высеченное из льда, и твердо знал, что позволить кому-либо хоть мельком увидеть беззащитного забитого мальчишку, прячущегося за этим холодным фасадом, очень рискованно. Он с удовольствием забрал бы назад все до одного слова, которые сказал этому маленькому человечку в тот странный день.
— Достаточно, — наконец объявил Мандралиска. — Вы очень понятно изложили свою точку зрения. А теперь идите и позвольте мне поработать. — Он протянул руку к лежавшему на столе шлему.
Поздняя осень в Гонгарах незаметно переходила в начало зимы. Несильный, но бесконечный дождь теплого сезона сменялся холодным и столь же бесконечным осенним дождем; среди водяных капель все чаще и чаще попадались липкие тяжелые хлопья, а спустя еще несколько недель этот дождь должен будет уступить место зимним снегопадам. Хижина в ничтожном горном городишке Ибикос, запущенная лачуга, разваливающийся жалкий домишко, в котором живет виноторговец Кеккидис со своей семьей. Близится вечер; темно, холодно. Дождь барабанит по гнилой, покрытой лишайником крыше, как всегда протекает через дыры, капли звонко шлепаются в расставленные на обычных местах ковши. Мандралиска не смеет зажечь огонь. В этом доме не тратят топливо впустую, а пустой тратой считается любая, совершенная без прямого приказания отца; никто, кроме отца, не имеет права что-либо здесь решать, и огонь зажигается лишь после того, как отец возвращается, закончив свой тяжкий дневной труд, но не раньше.
Сегодня, спустя долгие часы, это должно произойти. Или же — если будет на то воля Божества — никогда.
Вот уже три дня Кеккидис и его старший сын Малчио были в отъезде. Они уехали в город Велатис, находившийся в сотне миль, чтобы скупить товар какого-то тамошнего виноторговца; он погиб, попав в лавину, и оставил полдюжины голодных малышей. Они должны вернуться сегодня, но уже немного опаздывают, потому что парящая повозка, совершающая рейсы между Велатисом и Ибикосом, отправляется на рассвете и прибывает к концу дня. Уже почти стемнело, а парящей повозки еще нет. Никто не знает почему. Один из братьев Мандралиски с полудня поджидает на станции с тележкой. Другой помогает матери в винной лавке. Дома один Мандралиска. Он рисует себе прекрасные фантастические картины несчастий, происходящих с его отцом. Возможно — возможно, возможно, конечно, возможно! — на дороге случился несчастный случай. А что? Неужели такое столь уж нереально?
Другим способом препровождения времени и сохранения тепла были упражнения с дубинкой, которую он собственноручно вырезал из обрезка толстой доски ночной красавицы. Из этого дерева делаются самые лучшие дубинки, и Мандралиска весь прошлый год собирал по медяку и в конце концов купил себе палку приличного размера, которую затем неустанно подрезал и подтачивал, пока она не обрела идеальную длину и вес, а в кулаке у него она лежала настолько хорошо, что можно было подумать, будто она вышла из рук опытного столяра. И теперь, взяв дубинку так, чтобы держать ее без усилия, он ловко скакал взад и вперед по комнате, атакуя скрывавшихся в полумраке призрачных противников, нанося и отбивая удары. Он быстр, он умел, его запястье крепко, его глаз безошибочен, он когда-нибудь станет лучшим из лучших. Но в данный момент он больше всего хочет одного: согреться.
Он представляет себе, что противник — его отец А он танцует, танцует вокруг старшего, издевательски постукивая его тут и там, по плечам, по груди под самым горлом, по щеке, ловя его на ложных атаках, играя с ним, оскорбляя его. Кеккидис начинает рычать от ярости; он бросается на сына, он держит собственную дубину обеими руками и размахивает ею, как топором, но мальчик движется в десять раз быстрее, чем он, и еще, и еще, раз за разом он ударяет отца, а тот никак не может задеть его даже слегка.
А может быть, Кеккидис вообще не придет домой. Может быть, он умрет где-то на дороге. Пусть будет
