клеятся. У моего папаши бывает ужасно мрачное, измученное выражение лица, когда у него нет денег на сигареты, или когда ему приходится сыпать в чай вместо сахара сахарин, или вообще непонятно по какой причине. Тогда я выхожу из дома, потому что боюсь, как бы он не встал со своего стула рядом с камином и не подошел бы ко мне. Но он продолжает сидеть у самого огня, положив на колени ладони, сгорбив широкие плечи и неотрывно глядя своими темно-карими глазами на огонь. Время от времени он ругается без всякой причины, произнося самые ужасные слова на свете. Когда дело доходит до этого, я понимаю, что пришло время сматываться подальше отсюда. Иногда достается и маме, когда она не слишком приветливо спрашивает его: «Чего у тебя такой угрюмый вид?» Может быть, ей кажется, что это из-за нее. Но вместо ответа он обычно в гневе сбрасывает посуду со стола и, мама уходит из дома в слезах. Папа снова склоняется над огнем и продолжает ругаться. И все это из-за пачки сигарет!
Однажды, когда он выглядел еще более мрачным, чем обычно, мне даже показалось, что он сошел с ума из-за своего плохого настроения. Но вот в ярде от него пролетела муха. Он поднял руку, поймал ее, раздавил пальцами и бросил в огонь. После этого он немного повеселел и даже попил чаю.
Так вот, после этого настроение портится уже у нас. Отец заражает нам своим мрачным расположением духа. И теперь уже плохое настроение царит в нашей семье. В некоторых семьях оно бывает, а в других — нет. Но в нашей семье все злятся довольно часто, и если уж мы перессорились, то это надолго. Никто не понимает, почему в нашей семье все ни с того, ни с сего начинают дуться друг на друга, или почему у нас у всех частенько бывает такой мрачный вид. Некоторые люди, когда у них случаются неприятности, вовсе не выглядят мрачными: они кажутся самыми счастливыми на свете даже после того, как их выпускают из тюрьмы, куда они попали ни за что, или когда они выходят из кино, проведя там восемь часов за просмотром дрянного фильма, или когда им не удается вскочить в автобус, за которым они бежали добрых полмили, или когда оказывается, что это совсем не тот автобус, который им нужен. Но если у кого- нибудь из нас испортится настроение, то для остальных членов семьи это — настоящая катастрофа. Я постоянно задаюсь вопросом, почему так получается, но никак не могу найти на него ответ. Но даже если я сяду и стану ломать над ним голову часы напролет (чего я, конечно, не делаю, хоть я и кажусь глубокомысленным, когда говорю об этом), то у меня все равно ничего не выйдет. И все же я однажды просидел у камина, погруженный в эти не-веселые мысли, довольно долго — до тех пор, пока мама, заметив, что я точь-в-точь как отец склонился над огнем, не спросила у меня: «Отчего у тебя такой мрачный вид?» И я перестал над этим думать, потому что побоялся, что у меня на самом деле испортится настроение, и я, как и папа, стану перекидывать столы с посудой и все остальное.
Почти всегда мне кажется, что для дурного настроения у нас нет особых причин; но в этом нет чьей-то вины, и нельзя ругать человека за его мрачный вид, потому что я уверен: таким уж он уродился. Но тем субботним днем у меня был вид настолько мрачный, что папа, вернувшись от букмекера, спросил: «Что с тобой случилось?»
«Да чувствую себя неважно», — соврал я. Он бы наверняка дал мне подзатыльник, если бы узнал, что у меня испортилось настроение только из-за того, что меня не взяли в кино.
«Пойди искупайся», — сказал он мне.
«Не хочу купаться», — на этот раз я ответил чистую правду.
«Ладно, тогда иди на улицу и подыши свежим воздухом», — прикрикнул он.
Я немедленно сделал так, как он сказал, потому что когда папа доходит до того, что просит меня подышать свежим воздухом, то тогда с ним лучше не спорить. Но на улице воздух вовсе не был свежим, а все из-за этой чертовой велосипедной фабрики, построенной в конце нашего закоулка, от которой разносился жуткий грохот по всей округе. Я не знал, куда податься, поэтому немного прошелся вверх по улице и сел рядом с чьими-то воротами.
И тогда я увидел этого парня, который недавно поселился рядом с нами. Он был высокий, худой, лицом чем-то похож на пастора, если бы не приплюснутая шляпа и отвислые усы. Он выглядел так, будто целый год не ел по-человечески. Тогда я об этом особенно не думал: но помню, что, когда он шел мимо одной из тех шумливых и болтливых кумушек, которые стоят целыми днями на краю двора, если только не тащатся с велосипедом мужа или его лучшим костюмом в ломбард, то она крикнула ему: «Эй, парень, зачем тебе эта веревка?»
«Я на ней буду вешаться».
Она гоготала над этой чертовски остроумной шуткой так долго и громко, что мне показалось, она ни разу в жизни не слыхала ничего смешнее. Впрочем, на следующий день ей было явно не до смеха.
Подходя к тому месту, где я сидел, он продолжал курить сигарету, держа в руках моток совершенно новой веревки, и, чтобы пройти мимо, ему пришлось через меня переступить. Он чуть не задел своей ногой мое плечо, и тогда я сказал ему, чтобы он смотрел, куда идет. Однако, не думаю, чтобы он услышал мои слова, потому что он даже не обернулся. Вокруг почти никого не было видно. Дети еще сидели в кино, а их папы и мамы уехали в центр города за покупками.
Парень спустился по двору к своей двери, а я направился вслед за ним, потому что меня не взяли в кино и мне нечем было заняться. Заходя в дом, он оставил дверь приоткрытой, поэтому я открыл ее и вошел вовнутрь. Но я сразу остановился, продолжая сосать большой палец одной руки и не доставая из кармана другую, потому что увидел его. Мне кажется, он понял, что я прошел в дом за ним следом, потому что сейчас его глаза двигались более естественно, но взгляд все же оставался пустым. «Дядя, что вы собираетесь делать с этой веревкой?» — спросил я его.
«Я на ней повешусь, сынок», — ответил он таким тоном, как будто проделывал это уже несколько раз и привык отвечать на подобные вопросы.
«Зачем, дядя?» Возможно, из-за этого вопроса он подумал, что я — маленький наглый приставала.
«Просто я так хочу, вот почему», — сказал он, убирая со стола всю посуду и перетаскивая его в центр комнаты. Затем он залез на него, чтобы привязать веревку к лампе. Стол скрипел и казался довольно шатким, однако вполне подходил для того, что он задумал сделать.
«Дядя, лампа вас не выдержит», — сказал я ему, думая о том, что здесь мне предстояло увидеть более интересное зрелище, чем киносериал «Джим из джунглей».
Но на этот раз он разозлился и обернувшись, сказал: «Займись своими делами!»
Я ожидал, что он меня прогонит, но он этого не сделал. Он завязал веревку таким замечательным узлом, как будто был матросом или капитаном. Делая это, он насвистывал себе под нос веселую мелодию. Затем он слез со стола, оттолкнул его обратно к стене и поставил на его место стул. Он совсем не выглядел мрачным, у него не было того недовольного выражения лица, как у нас в семье, когда мы пребываем в дурном расположении духа. «Если бы он выглядел хоть наполовину таким недовольным, как мой папаша бывает дважды в неделю, то, скорее всего, повесился бы уже много лет назад», — сказал я себе. Но он крепко привязал веревку и сделал на ней отличную петлю, потому что, очевидно, много тренировался, ведь это, как ему казалось, будет последняя вещь, которую он сделает в своей жизни. Но я знал кое-что, чего не знал он, потому что с того места, где он стоял, этого было не видно. Я видел, что веревка его не выдержит, и сказал ему об этом еще раз.
«Заткнись, — произнес он, впрочем, вполне спокойным голосом, — или я тебя вышвырну отсюда».
Я не хотел пропустить эту сцену, поэтому не стал возражать. Он снял кепку и повесил ее на вешалку, затем — пальто и галстук, и бросил их на диван. Я совсем не боялся, как будто мне тогда уже исполнилось шестнадцать лет, а все потому, что мне было очень интересно. Я был десятилетним мальчишкой, и прежде мне ни разу не представлялся случай посмотреть, как вешаются люди. До того, как он надел петлю себе на шею, мы даже успели подружиться.
«Закрой дверь», — попросил он, и я сделал, что он мне сказал. «Ты смышленый мальчик для своих лет», — произнес он, пока я сосал большой палец. После этого он вывернул содержимое своих карманов и положил на стол. Там были: пачка сигарет, мятные конфеты, залоговый документ, старый гребешок и несколько медных монет. Он взял пенс и протянул его мне со словами: «Теперь послушай меня, сынок. Я сейчас повешусь. Когда у меня будет петля на шее, будь добр, толкни как следует ногой этот чертов стул и отшвырни его подальше. Договорились?»
Я кивнул.
Затем он надел на шею веревку и затянул ее, как будто это был галстук, который он только что
