думаем о том, что на нашем месте мог оказаться любой другой экипаж. И какое-то время мучительно посасывает «под ложечкой» при мысли о вариантах наказания…
Однако на полу грузовой кабины — прямо перед нами, лежит обуглившееся бронекресло с останками командира экипажа Павла Винника. Взгляду просто некуда деться — он постоянно натыкается на то, что час назад было живым: дышало, мыслило, разговаривало, улыбалось…
Поэтому вскоре все мыслимые и немыслимые кары земных начальников нам кажутся сущей безделицей в сравнении с тем, что могло бы произойти, отнесись к нам судьба чуть менее благосклонно…
Первым в чрево Ми-8 поднимается озабоченный Григорьев, за ним — мрачный Крушинин; молча рассаживаются по разные стороны грузовой кабины.
Из пилотской высовывается Володя Хорев и вопросительно смотрит на высокое начальство.
— На базу, — недовольно бурчит начальник Армейской авиации.
Машина тяжело отрывается от земли, подворачивает в сторону ветра, разгоняется…
И тут, наткнувшись на меня взглядом, полковник интересуется:
— А далеко сбит твой вертолет?
— Километра три отсюда, — заглядываю я в планшет.
Следует новое распоряжение:
— Хорев, летим к сбитому Ми-24!
Летчик энергично разворачивает машину.
Спустя пару минут Григорьев опять очнулся:
— А чем тебя сбили?
— Двумя ракетами.
— На базу! — безнадежно машет рукой начальник.
Однако и этот приказ оставался в силе недолго.
— А как думаешь, можно ли восстановить машину? — пытает меня полковник.
— Полагаю, можно, — скребу ладонью щеку. Уверенности в голосе нет — в технических тонкостях летный состав не слишком-то разбирается. Да и осмотр поврежденного вертолета занял минимум времени. Но, тем не менее, заявляю: — Повреждений не очень много, требуется только заменить левый двигатель и часть основных агрегатов.
— Понятно. Капитан Хорев, к вертолету Шипачева!
В конце концов, «восьмерка» высаживает пассажиров невдалеке от стоящего на пологом склоне сбитого вертолета. Сюда же подлетает и дежурная пара Ми-24 для прикрытия командования с воздуха. К искалеченной машине отправляемся втроем: Григорьев, Крушинин и я. На всякий случай мы с командиром полка прихватываем автоматы — в полосе широкой «зеленки» слышатся разрывы ракет и пулеметные очереди.
Подходя к своей «вертушке», я первым нарушаю гнетущее молчание:
— Товарищ полковник, вы не расстраивайтесь. Мы же не знали, что где-то неподалеку засели душманы с ПЗРК. А вертолет мы восстановим. Обязательно восстановим…
Крушинин молчит, не разделяя, но и не опровергая моей убежденности.
Григорьев долго хмурит брови и тоже не отвечает. Сунув руки в карманы комбинезона и задрав голову, он медленно обходит застывшую и израненную «двадцатьчетверку»…
А, закончив осмотр, неожиданно смягчается:
— Молодец. Возвращаемся на базу.
Не смотря на скупую похвалу начальника Армейской авиации, прозвучавшую в присутствии командира полка, полет до джелалабадского аэродрома кажется нам с Валеркой бесконечно долгим. Похвала-похвалой, а начальства на свете много. Григорьев в происшедшем вины экипажа не усмотрел, да разве ж дело закончиться одним вердиктом?
«Скоро прилетят, понаедут комиссии; начнутся дознания, разборки, сочинение объяснительных записок… Денек-то выдался «жарким и урожайным» на потери: гибель Паши Винника, моя аварийная посадка… — незаметно вздыхаю я, пока «восьмерка» заруливает на стоянку. — Как пить дать нагрянут комиссии. И не одна…»
В полку уже знали о потерях.
Первым около модулей встречает Гена Сечко. Вероятно, видок у нас со штурманом не очень — однокашник жмет руку Валерке, а меня по-дружески обнимает, хлопает по плечу и, деликатно помалкивая, провожает до комнаты.
Не знаю почему, но я очень благодарен Генке. Наверное, за то, что в тяжелую минуту не лезет в душу, не успокаивает и не болтает лишнего…
Впрочем, скоро нам с Мешковым все равно приходиться описывать подробности злоключений и делиться впечатлениями. Не успеваю я в сердцах швырнуть на кровать ЗШ и пропитанную потом куртку комбинезона, как входит один; потом второй, третий… Народу в комнатушке прибывает с каждой минутой, и каждый трясет руку, поздравляет: не всякому удается уцелеть даже после одной ракетной атаки из ПЗРК, а тут сразу два попадания в бочину. Кто- то просто расспрашивает, интересуется деталями происшествия. А кто-то молча садится на краешек кровати и слушает, разинув рот…
Что делать? Не гнать же друзей из комнаты, если хреновое настроение! По очереди с Валеркой сбивчиво отвечаем.
И все же обстановка остается мрачноватой. Оставалась до появления командира эскадрильи.
Шумно ворвавшись в комнату, он стремительно подходит ко мне и, с едкой ухмылочкой, цепляет:
— Что ж ты такой слабак-то, а?! В меня четырьмя «Стингерами» захерачили и ничего, а в тебя всего-то двумя пульнули. И сразу сбили! Что же это такое, Костя!?
Я переминаюсь с ноги на ногу, не зная, что ответить. То ли командир шутит, то ли и вправду упрекает. Услышав же за спиной смешки приятелей, расправляю плечи, вымученно улыбаюсь…
— Не дрейфь, Костя — все нормально, — уже по-доброму смеется майор и тяжело опускается на свободный стул.
Вид у Сергея Васильевича усталый, однако, он бодрится, держится; правая ладонь привычно ныряет в нагрудный карман комбинезона за сигаретами. Но пачка пуста…
— Валерка! — находит он взглядом моего штурмана.
— Да, товарищ майор, — преданно смотрит старлей.
— Признайся, ты вообще-то летать хочешь?
Народ снова умолкает. А Мешков растерянно шмыгает носом:
— Конечно, хочу. Я ж сюда не отдыхать приехал, а воевать, исполнять долг…
— Это красивые слова, Валерка. И эта… как ее?.. О, вспомнил — патетика! А на войне мат нужен! Знаешь почему? Фраза, сказанная матом, доходит до сознания товарищей гораздо быстрее. Ну, ладно… Значит, говоришь, летать хочешь?
— Мля, конечно, хочу, командир!
— Во, понятливый парень! А коли хочешь — слетай-ка мне за сигаретами.
Бунгало дрожит от хохота. И даже я теперь улыбаюсь по-настоящему, неожиданно прозревая: командир пришел поддержать, приподнять наш дух.
Прохоров всегда отличался широтой души и добрым, отческим отношением к молодежи. Да, сейчас в его глазах скорбь, бесконечная печаль по ушедшему молодому летчику. Но Пашку Винника уже не вернуть. А вот попавший в переплет мой экипаж следует поскорее вытаскивать из тяжелой депрессии. Вероятно, так он думал и, не смотря на бесконечную усталость, пришел…
Вернувшийся Валерка, протягивает комэску новую пачку сигарет. Закурив, тот неожиданно восклицает:
— А что, братцы, значит, «Стингеры» не так уж опасны, как трубят о них господа американцы!
— Выходит так, раз вы сумели увернуться сразу от четырех ракет, — неуверенно предполагает кто-то из пилотов.
— Хм, — выпускает к потолку дым Сергей Васильевич, — можно и увернуться, если своевременно засекаешь пуски. Но оказывается можно и благополучно сесть после попадания — как это доказал сегодня Константин.
Народ дружно поворачивает головы в мою сторону.
Командир же, развивая тему, напористо продолжает:
— Вот скажи, Костя, что стало главной причиной твоей успешной аварийной посадки?
— Думаю… наличие ровной площадки.
— Верно, ровная площадка в горной местности — это одно из первейших условий. А что еще?
— Время. Мы очень быстро приняли решение, выбрали подходящую площадку и произвели посадку.
— О-о! — майор значительно поднимает вверх указательный палец. — Скорость принятия решения и последующих действий, братцы — вот главная составляющая успеха в такой передряге! Тут каждое мгновение — дороже золота. Полсекунды на обалдение и за работу! Быстро оценить обстановку: что отказало, что работает, что горит. Уменьшить режим работы уцелевшего двигателя; снижаясь, подбирать площадку, заходя на нее, по возможности, против ветра. Одновременно сделать самое необходимое: перекрыть топливо отказавшему движку (не перепутать при этом и не выключить работающий!), продублировать включение противопожарной системы, доложить в эфир о своих действиях и принятом решении…
Молодые офицеры заворожено слушают, кивают. Однако прожженный командир явственно ощущает: перечисленные в строгом порядке меры с учетом колоссального дефицита времени для некоторых из пилотов кажутся чрезвычайно сложной и почти невыполнимой задачей.
— Не дай бог, конечно, попасть в подобную ситуацию, но шанс посадить вертолет после ракетной атаки имеется у каждого из вас, — с твердостью в голосе говорит он в заключении. И со значением повторяет: — У каждого!
Затушив окурок в старой консервной банке, Сергей Васильевич поднимается и направляется к двери. Взявшись за ручку, вдруг оборачивается:
