Бормана! Гитлер не хотел, чтобы дом был как-то связан с его именем или зарегистрирован на балансе НСДАП, ибо со временем это могло бы вызвать у кого- нибудь ненужный интерес или сомнения в законности его прав на обладание оным.
Дом отца Гитлера в Леондинге (на южной окраине Линца), купленный в 1899 году, также перешел под опеку Бормана, которому предстояло многое сделать в Линце. Фюрер вознамерился превратить город, в котором прошли его школьные годы, в «новую жемчужину Дуная». К реализации этих великих замыслов привлекли цвет архитекторов третьего рейха — Германа Гесслера, Родерика Фика и Альберта Шпеера. Гитлер собственноручно готовил эскизы представительских зданий. Средства на работы шли, естественно, из фонда Бормана, откуда, по распоряжению фюрера, финансировались и затраты на собрание картин для городского музея изобразительного искусства.
Но были и такие детали, о которых жителям Линца помнить не следовало: например, об истории амурных похождений отца фюрера, трижды женатого [208] Алоиза Гитлера. Еще были живы члены достаточно респектабельных семей из пригорода Шпиталь, которые могли бы поведать кое-что о семейных тайнах. После аншлюса особенно рьяные журналисты попытались «раскопать» сенсационные материалы, но им вообще запретили что-либо публиковать.
Однажды Гитлеру сообщили, что на одном из домов в Шпитале, где в юности он действительно прожил некоторое время у своего дяди, появилась мемориальная табличка. Взбешенный, Гитлер первым делом позвонил Борману и, шипя от злости, приказал немедленно снять табличку и принять меры к тому, чтобы его имя никогда не упоминалось в связи с этой деревней.
В последний раз Гитлер виделся со своими знакомыми из Шпиталя в 1918 году во время отпуска. Начав политическую карьеру, он стал отдаляться от свидетелей своего прошлого. Чем успешнее шли его дела, тем больше становилась пропасть между ним и его родственниками. Гитлер считал контроль за своими родственниками особенно тонким и конфиденциальным делом, ибо стремился, чтобы люди как можно реже вспоминали об их существовании.
Религия, основанная на доброте, милосердии и вере в Бога, противоречила стремлениям диктатора, который не желал ограничивать себя какими-либо принципами. Впрочем, притеснению христиан находились и иные причины. Для фанатичных антисемитов непростимый грех христианства состоял уже в том, что корнями своими оно уходило в иудаизм. Да и среди бесхитростных христиан бытовало убеждение, что «евреи распяли нашего спасителя». Борман не придавал особого значения всей этой аргументации, ибо он вообще не давал себе труда задуматься над [209] причинами своей ненависти к евреям. Достаточно было бесконечно повторявшегося, словно заклинание кружащего в магическом танце тибетского монаха, партийного лозунга «Евреи — вот причина наших несчастий».
Как партийный функционер, вышедший из самых низов, он хорошо знал и поддерживал все выдвинутые против евреев обвинения: «вшивые торгаши с Востока», «еврейские эксплуататоры с Уолл-стрит», сионисты и ассимилированные евреи либеральной партии, Талмуд и учение Карла Маркса, — абсурдное нагромождение, призванное доказать существование некоего всееврейского заговора с целью захвата мирового господства. Бормана не интересовало «научное обоснование» расовой политики нацистского режима. Все, что Мартин знал о расах, он почерпнул из «Штурмер» и «Фелькишер беобахтер». О своей принадлежности к антисемитской организации (в начале двадцатых годов) он упоминал в анкетах лишь для того, чтобы подтвердить свой статус «старого борца». Впервые Борман соприкоснулся с практикой нацистского расизма, когда понадобилось принять меры, чтобы помешать евреям менять фамилии (одновременно возникла сопутствующая проблема: как быть с «арийцами», фамилии которых походили на еврейские?).
Во многих (особенно крестьянских) семьях, в «чистоте» немецкой крови которых сомневаться не приходилось, сохранилась давняя христианская традиция нарекать детей именами из Ветхого Завета. Следовало ли заранее оградить их от подозрения в принадлежности к племени «детей израилевых»? Истинный прагматик и прожженный бюрократ, Борман сразу предложил соответствующий способ: узаконить правило, согласно которому в личных документах каждого еврея к имени надлежало добавить обязательное дополнительное имя, в качестве которого он предложил использовать [210] «Ид» — от названия еврейского языка идиш{31}.
Следует отметить, что до войны антисемитская деятельность Бормана была не столь заметной по сравнению с «вершениями» некоторых других нацистских лидеров: в проведении этой кампании Борман, верный правилу «всегда держаться в тени», оставил сомнительную громкую славу своему другу Гиммлеру и его тайной полиции гестапо, долгое время умело скрывавших свою непопулярную деятельность за завесой полной секретности. Борман вновь активно включился в дело лишь после того, как обнаружил лазейку, которая позволяла евреям ускользнуть от пресса антисемитского законодательства: он вдруг осознал, что правительственные чиновники по-прежнему обращаются за помощью к еврейским докторам и покупают лекарства у еврейских фармацевтов. Рейхсляйтера НСДАП более всего шокировало то, что государство косвенно обеспечивало последним субсидии в виде компенсаций, выдаваемых служащим на лечение. Министр внутренних дел немедленно выпустил приказ о запрещении финансирования евреев за счет средств налогоплательщиков. В этот всеобъемлющий список попали даже еврейские похоронные агентства.
Борман не участвовал в погромах и расправах над евреями. Однако невозможно поверить, будто он ничего не знал о подробностях «спонтанных» акций (нет сомнений, что в действительности они были заранее спланированы и продуманы до мельчайших деталей). [211] Непосредственными исполнителями этих преступлений были члены СА, СС и группы политических лидеров, нарядившиеся в одежды уличных хулиганов. Геббельс, Гиммлер и ставший впоследствии шефом службы безопасности Рейнхард Гейдрих плели паутину террора с ведома Гитлера, без согласия которого они никогда не решились бы на осуществление «операций», заставивших мир содрогнуться от ужаса. Другими словами, «левая рука» Гитлера — Борман обрел все атрибуты «правой руки» несколько позже — была хорошо осведомлена об этих планах{32}.
Вечером 9 ноября 1938 года, то есть в день убийства в Париже Эрнста фон Рата, Борман участвовал в совещании лидеров НСДАП, проходившем в Мюнхене и посвященном очередной годовщине «пивного путча» 1923 года, когда пришло сообщение об охватившей всю страну охоте на евреев. Для большинства присутствовавших новость стала полной неожиданностью. Поздно ночью Геббельс объявил: выступление оказалось настолько мощным, что правительство и партия не смогут его подавить. Полиции было приказано не вмешиваться, а армейским патрулям разрешалось открывать огонь только в тех случаях, если опасность угрожала государственной собственности.
Днем 10 ноября Геббельс получил донесение о том, что среди пострадавших евреев есть убитые и что ситуация может выйти из-под контроля, если не предпринять срочных мер. Рейхсминистр пропаганды распорядился, чтобы обозреватели, готовившие сообщения о погромах, ни словом не обмолвились об убийствах, поскольку это неизбежно привело бы к новым тысячам жертв в ближайшие дни. [212]
Сначала Борман выжидал, позволяя волне террора набрать силу. Лишь в третьем часу ночи он приказал сотрудникам своего штаба срочно разослать гауляйтерам распоряжение, запрещавшее поджигать магазины евреев: в отличие от синагог в магазинах находились драгоценности и ценные товары, которые не следовало бездумно уничтожать накануне неудержимо надвигавшейся войны. В дневнике Бормана эта дата отмечена лишь кратким описанием торжественной церемонии, а страничка следующего дня и вовсе осталась пустой. Что ж, рейхсляйтер НСДАП еще раз подтвердил свое мастерство, не оставив документальных подтверждений своей причастности к организации небывалой по размаху акции геноцида. Он не завидовал Геббельсу, которому Гитлер отвел в этом спектакле роль фигуры переднего плана: рейхсминистр пропаганды стремился обелить себя после скандальной любовной интрижки с Лидой Бааровой. Всего три недели минуло с тех пор, когда только личное вмешательство фюрера (и Борман при сем присутствовал) спасло семью Геббельса от развода.
10 ноября гауляйтеру Дассау Рудольфу Йордану, приглашенному в Мюнхен на празднества, сообщили, что рейхсляйтер Бух намерен возбудить в партийном суде дело против всех участников погрома. Внутри НСДАП считали, что судья хватил чересчур, но остановить истового фанатика правопорядка не представлялось возможным. На заклание ему выдали группу наиболее жестоких и неумелых бандитов. В течение нескольких недель особый еврейский сенат рассматривал шестнадцать случаев откровенно зверских расправ. Из тридцати членов НСДАП, оказавшихся в числе подозреваемых, четверо были исключены из партии и взяты под стражу — но не за избиение и изнасилование женщин (в числе жертв была тринадцатилетняя школьница), а за совершение расового преступления: совокупляясь с еврейками, они [213] оскверняли германскую расу! Еще двое получили партийные взыскания и были понижены в должности за соучастие в зверских убийствах. Остальные обвиняемые, тоже замешанные в убийствах, согласно заключительному приговору, освобождались от ответственности или получили минимальные условные сроки. Это означало, что они стали неподсудными для государственной системы юстиции.
Тем не менее Гитлер и его ближайшие сподручные едва сдерживали гнев, читая заключение Буха. Как оказалось, верховный судья вынес оправдательные приговоры, исходя из предпосылки, что нельзя отправлять на виселицу бандита-подчиненного, не осудив бандита-главаря. Юридически невиновность второго является оправданием первого. Таким образом, в отчете Буха содержалось признание того факта, что главная вина лежит на лидерах партии. Заключение суда гласило, что «организаторы, очевидно, предвидели результаты операции». Если кого-то следовало наказать за случившееся, то на скамье подсудимых в первую очередь должны были оказаться именно вдохновители акции. Нет смысла говорить, что этого не случилось.
10 ноября, когда немцы пребывали в шоке, узнав о размахе ночной расправы, учиненной по указанию высших политических кругов, Борман — по распоряжению фюрера — отправил письмо Герингу. Гитлер предпочел остаться в стороне от трагических событий, поручив Герингу разобраться с еврейским вопросом и «так или иначе уладить эту проблему».
12 ноября состоялось совещание, на котором присутствовали все ответственные лица, кого в той или иной мере касались прокатившиеся по стране погромы: Геринг, Геббельс, министр экономики Вальтер Функ, министр финансов граф Лутц Шверин фон Крозиг, несколько государственных секретарей, шеф службы безопасности Рейнхард Гейдрих и представители [214] министерства воздушного транспорта. Они обсуждали методы и средства, которые позволили бы... лишить евреев собственности! И вообще следовало договориться, что делать с ними потом.
А Гитлер и Борман провели день в Бергхофе, уединившись для спокойной и откровенной беседы о сложившейся ситуации. Через два дня они прилетели в Дюссельдорф на похороны посла, убитого в Париже. Вопреки обыкновению, Гитлер не стал произносить пространных речей и хранил молчание в течение всей траурной церемонии.
Теперь первоочередными становились проблемы иного рода. 10 ноября, когда не спал еще накал погромов, Гитлер обратился к руководителям издательств и средств радиовещания с не подлежащим опубликованию посланием, подготавливая их к грядущим событиям. Заявив о своей приверженности миру, он подчеркнул, что некоторых целей можно добиться только с применением силы. Следовало подготовить немецкий народ к такому развитию событий, то есть к войне. Этой кампании фюрер решил посвятить серию выступлений в разных городах страны в течение первой недели декабря.
На специальном поезде он отправился в сопровождении Бормана осматривать «чешскую линию Мажино» (так Мартин окрестил систему укреплений в Судетах), которая была захвачена без единого выстрела. Следующей остановкой стал Магдебург, за которым последовал Киль. Повсюду Гитлер устраивал смотр войскам и знакомился с новейшим вооружением. Бог войны Марс уже проверял острие ножа; Борман тоже был в полной готовности.
1 февраля 1939 года кадровая служба СС прислала Борману, уже ставшему группенфюрером СС, анкету с грифом «Секретно», в которой среди прочих вопросов значился пункт, требовавший указать место назначения в случае объявления мобилизации. Рейхсляйтер [215] НСДАП собственной рукой начертал: «Вопрос не имеет смысла, поскольку в момент начала войны я непременно буду рядом с фюрером». Такое утверждение могло означать только одно: идею развязывания войны фюрер разрабатывал именно с Борманом.
Что касается Буха, то последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стала «ночь битых стекол» 9 ноября 1938 года, когда по всей стране молодчики громили синагоги и магазины торговцев-евреев. Толпы вандалов воспользовались возможностью обогатиться посредством грабежей. Партийному
