Портной Генрих Крюгер, который после второй мировой войны поселился в Гамбурге, в те времена жил в Пархиме и своими глазами видел пьяные кутежи россбаховцев в «Луизенхофе». Вместе со своим товарищем в ночь убийства он был в баре, и они видели, что Борман в ту ночь туда приходил. По словам Крюгера, один из россбаховцев показал Борману бумаги, обнаруженные в карманах пьяного Кадова: «Я видел, как Борман вытащил из своего кармана пистолет и передал его россбаховцу». В то время Крюгер не стал сообщать об этом в полицию, ибо ему не хотелось нарываться на неприятности накануне сдачи экзамена на получение профессии портного.
Даже если судьи и подозревали, что за преступлением кроется гораздо больше, чем удалось выяснить, это не повлияло на итоговый вердикт. С одной точки зрения, приговор можно считать очень суровым. После разоблачения ряда убийств «Feme» общественность требовала максимальной строгости. Но в психологическом отношении политические убийства стали тогда привычным явлением. С другой стороны, [33] судьи опасались, что тщательное расследование может привести к разглашению некоторых государственных тайн. Все правительства после революции 1919 года использовали националистические полувоенные формирования, которые официально были вне закона, ибо их существование противоречило Версальскому договору. Поэтому господа в красных мантиях больше склонялись к снисхождению. Своему решению они вывели следующее обоснование: «В момент совершения преступления обвиняемые находились в состоянии крайнего раздражения. Следовательно, убийство Кадова не было запланировано заранее».
Таким образом, суд объявил смерть Кадова не результатом приговора «Feme», а всего лишь непредумышленным убийством.
Суд постановил также: «в пользу обвиняемых следует отнести тот факт, что большинство из них молоды; прежде они не привлекались к суду и не имели судимостей; они сражались на войне и не только рисковали жизнью, но и потеряли прежнюю работу; к тому же в момент совершения преступления они были не вполне трезвыми». Наконец, их неприязнь к Кадову не была беспричинной, поскольку они полагали, что разоблачили «коммунистического шпиона и предателя». Поэтому суд объявил, что убийство «было совершено не из низких побуждений».
Несмотря на столь трогательное проявление симпатии, про Бормана судьи не забыли. В упомянутой статье 1929 года Борман называл их «немцами особого рода», политические воззрения которых стали причиной изначального предубеждения против обвиняемых. Только одного из судей он мог причислить к лагерю националистов, но и тот оказался иудой.
«Казалось, что все происходившее под видом правосудия было не более чем фарсом, и мне приходилось [34] сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть это ученым господам в мантиях. После долгих четырех дней суда, нас всех приговорили к большим срокам заключения», — писал он впоследствии. Шесть обвиняемых действительно получили большие сроки. Так, убийца, орудовавший ножом, получил двенадцать лет каторги; Гесс — десять лет; Юрих — пять с половиной. Борман же отделался лишь годом тюрьмы. Предоставил охотничий экипаж — значит, соучастник, но не убийца (тем более что поручал лишь поколотить Кадова). Пытался помочь преступникам замести следы — значит, укрыватель. Причем суд изложил предъявленное ему обвинение чуть ли не в похвальных выражениях, отмечая, что он действовал, «движимый чувством товарищеской взаимовыручки и любовью к партии». Таким образом, судьи обеспечили ему поистине замечательную партийную характеристику.
В то же самое время после неудавшейся аферы Адольф Гитлер предстал перед мюнхенским судом, который проявил столь же сочувственное понимание. Гитлер тоже утверждал, что действовал только из любви к отечеству. Борман следил за этим процессом по газетам с великим интересом, хоть и с грустью — прежде всего потому, что у национал-социалистов, которым он уже явно симпатизировал, имелись конкуренты. Поскольку НСДАП оказалась вне закона, а Гитлер очутился за решеткой, члены национальной народной партии стали без помех набирать сторонников в бывших вотчинах гитлеровской партии.
После оглашения приговора судья Верховного суда Эбермайер испросил разрешения суда на арест Бормана, находившегося еще на свободе. В противном случае он мог избежать осуществления приговора, стоило ему лишь добраться до Баварии, где «разыскиваемые» наподобие Россбаха или Эрхардта исчезали бесследно. [35]
Защитник Бормана Карл Сак заявил протест. Он принадлежал к числу выдающихся адвокатов того времени, и его услуги оплачивались явно не из средств управляющего поместьем. Мекленбургские землевладельцы пошли на такие расходы — значит, на то были достаточно серьезные причины. Аргументы Сака подействовали на судей, и они отвели запрос о немедленном аресте Бормана. Тогда Эбермайер разыграл последнюю карту, воспользовавшись своим правом накладывать арест непосредственно в зале суда. Так Борман оказался в одном фургоне с подельниками. Понимая, что долго не увидят свободы, они стали распевать свои «дерзкие патриотические песни», когда фургон ехал по улицам города. Позднее Борман любил рассказывать, что у жителей Лейпцига «перехватывало дыхание от изумления».
Впрочем, Мартин не очень расстраивался, поскольку понимал, что, отбыв всего год в тюрьме и став «гонимым за веру», получит право говорить о своей принадлежности к числу избранных — к гвардии испытанных «старых борцов». [36]
Прощание с Мекленбургом
Поскольку предварительное заключение засчитывалось в срок наказания, после вынесения приговора 17 марта 1924 года Бормана ждали всего одиннадцать месяцев монотонной тюремной жизни. Политические заключенные имели право на отдельные камеры и могли заниматься своими делами в рамках тюремных порядков, строгость которых ограничивалась для них обязательным трудом.
«Я должен был склеивать коробки из картона и бумаги для сигарет, лекарств, конфет, которые приходилось делать даже для кооператива социал- демократического потребительского союза», — вспоминал Борман впоследствии. Дневная норма — полторы тысячи коробок. За некачественную продукцию или невыполнение норматива наказывали штрафными работами. Впрочем, Мартин постарался с толком провести период отлучения от активной деятельности. Важнейшим событием, вдохновившим его на неустанную работу над собой, стал мюнхенский «пивной путч» Гитлера. Бесславно провалившееся выступление, напоминавшее фарс в духе дешевых мюзик-холлов, Борман расценил как готовность бороться за власть любыми средствами. На таких стоило сделать ставку! Борман с удовольствием констатировал, что не прогадал с выбором.
Кроме того, осенью 1923 года правительство расправилось с основными революционными очагами [37] левых сил: войска заняли Саксонию и Тюрингию и сместили местные администрации (там власть находилась в руках коммунистов), а также подавили восстание гамбургских рабочих, которое возглавлял Эрнст Тельман. 23 ноября 1923 года компартия Германии была запрещена. Впрочем, после путча в опале оказалась и НСДАП. Однако это обстоятельство не обескуражило Мартина, поскольку власти весьма снисходительно относились к выпадам национал-социалистов и не собирались ограничивать деятельность других партий подобного толка.
По утверждению Бормана, «преимущество пребывания в тюрьме состоит в том, что примитивный ежедневный труд не отвлекает человека от размышлений и у него есть возможность уяснить собственные воззрения и идеи, особенно политические». Кроме того, ему представился удобный случай познакомиться с находившимися в заключении единомышленниками и завести новые связи, которые могли пригодиться в будущем. Он заинтересовал сотоварищей тем, что вскоре должен был выйти на волю и мог выполнить их поручения, если таковые имелись. Именно в тюрьме Борман ознакомился с «25 тезисами» Гитлера, в которых тот в 1920 году сформулировал программу своей партии.
Впрочем, наладить контакты с внешним миром оказалось делом несложным, ибо многие молодые конвоиры разделяли царившее в стране стремление к решительным переменам и нередко выполняли просьбы политических заключенных. Так, о предварительных итогах выборов 4 мая 1924 года Борман узнал той же ночью и порадовал своих соратников сообщением об успехе — пусть пока скромном — коалиции националистических сил, завоевавших в парламенте тридцать два места из четырехсот двадцати семи.
Молодой человек, которому исполнилось двадцать четыре года, прежде не задумывался над философским [38] осмыслением своих политических принципов и теперь попытался сделать критическую самооценку. В итоге размышлений Борман всякий раз возвращался к выводу, что ему не в чем раскаиваться — разве только в том, что оказался достаточно глуп, чтобы попасть за решетку. Излишняя разборчивость в средствах ни к чему, если ставка — спасение отечества. В итоге он четко сформулировал ряд принципов, которых решил твердо придерживаться в будущем: никогда не брать на себя ответственность за спорные решения; ни в коем случае не оставлять следов своего участия в чем бы то ни было; всегда помнить об интересах тех, кто мог быть полезен, и никогда не забывать о тех, кто мог навредить.
Борман составил для себя отчетливое представление о том, какой должна стать его отчизна: большой, богатой и могущественной, главенствующей над всеми другими народами, гарантирующей каждому немцу богатство, власть и уважение. Первый шаг на пути к процветанию — изгнание «ноябрьцев» (тех, кто пришел в правительство после перемирия 1918 года) и разгром левых! Позже Борман написал в типичном для нацистов напыщенном стиле:
«Тюрьма нас не сломила — наоборот, там мы окрепли; она не приучила нас любить так называемую республику и ее лидеров, но углубила и усилила любовь к своей стране, взрастила ненависть ко всем, кто полагает, что им позволено жульничать и обманывать народ».
Даже в тюрьме Мартин продолжал следить за своей спортивной формой. Нет, серьезные занятия спортом никогда не входили в его планы. Но воспитание в духе философии Ницше и неотевтонства поддерживало в нем стремление соответствовать формуле «в здоровом теле — здоровый дух». Конечно, внешне он отнюдь не напоминал «белокурую бестию», да и не считал красивую внешность преимуществом мужчины. По его мнению, мужчине надлежало обладать [39] значительной физической силой, духовной твердостью и достойной половой потенцией. Женщине отводилась роль подруги, необходимой для удовлетворения естественных сексуальных потребностей и продолжения рода. Физические недостатки мужчин и проявления сентиментальности вызывали у Бормана чувство отвращения и брезгливости. Словом, он не пренебрегал занятиями спортом, имел навыки в борьбе и гребле, со школьных лет любил лодочные походы. При явной склонности к полноте Мартин действительно обладал физической мощью и был удивительно проворен.
Борман вышел на свободу в феврале 1925-го. Следователь счел необходимым предупредить молодого человека, что ему следует поразмыслить о будущем и порвать с агрессивными партиями националистического толка. Но предприимчивому парню не терпелось взяться за дело, и уже на следующий день Борман, по его словам, «отправился колесить по стране, выполняя просьбы товарищей, оставшихся в тюрьме». Деньги на поездки шли из Мекленбурга: Борман без труда сагитировал землевладельцев немного раскошелиться на нужды брошенных за решетку бойцов (своих личных накоплений, сделанных до суда, Борману тратить не понадобилось). Конечная остановка — Герцберг. Здесь за ним сохранили прежнюю должность. Верность за верность — таково правило.
Дополнительной наградой Борману стала новая победа на амурном фронте. Если прежде Эренгард фон Трайенфельз (урожденная баронесса фон Мальцах) была для него добрым другом и наставницей, на примере семейных преданий о дворцовых интригах преподавшей ему науку успешной карьеры, то в период следствия по делу Кадова он приобрел в ее глазах [40] почти романтический ореол таинственного иезуитских дел мастера нового времени. Из тюрьмы Мартин возвратился полным сил и энергии, готовым к активной борьбе, а хладнокровия и расчетливости ему было не занимать. Молодой мужчина, способный
