добиться большого успеха, всей своей внешностью олицетворявший непобедимое упорство и целеустремленность, с лихвой окупавшие его грубость и резкость, стал вдвойне симпатичен представительнице аристократического рода. Мартину было около двадцати пяти лет, Эренгард исполнилось тридцать пять, а ее мужу — сорок пять. К тому же Герман фон Трайенфельз с головой ушел в политику, много ездил по стране и уделял мало внимания супруге. Словом, сложилась идеальная ситуация для любовного треугольника, которой Мартин не замедлил воспользоваться.
Когда дружеские отношения переросли в любовный роман, Эренгард пояснила любовнику, что такой оборот событий не нарушает главного: страсть со временем может остыть, но они и впредь останутся добрыми друзьями. Она сумела сохранить за собой позицию наставницы, с которой грубый и несдержанный с прочими женщинами Мартин всегда обращался уважительно (кроме Эренгард, такой привилегией пользовалась только мать Бормана).
Возвращения Германа фон Трайенфельза из разъездов не мешали встречам любовников: парочка нередко уединялась во время лодочных прогулок или объездов имения, давно ставших обыкновением. При всей их осторожности появления соответствующих слухов избежать не удалось, и Эренгард настояла на прекращении (по крайней мере, временном) столь рискованных свиданий. Однако это уже не могло спасти ситуацию. Дело в том, что к тому времени между хозяином и управляющим уже существовали серьезные противоречия из-за расхождений в политических взглядах. [41]
Попытка народной партии прибрать к рукам сторонников Гитлера после его неудавшегося путча, несмотря на многообещающее начало, не удалась, поскольку фюрер национал-социалистов слал из тюрьмы директивы, оказавшиеся достаточно действенными. Позднее выяснилось, что он предпочел бы полностью распустить партию, чем допустить присоединение ее сторонников к кому-либо другому. К концу 1924 года союз националистических сил распался. В стане правых вновь началась полоса раздоров, препятствовавших консолидации.
Борман понимал, что народная партия не имеет серьезных перспектив. Инстинкт подсказывал ему, что столь замкнутая организация, которая видела единственное спасение в «северогерманском короле» и немецком крестьянстве, никогда не привлечет в свои ряды широкие массы активных сторонников и не сможет добиться значительного успеха. Кроме того, Мартина отталкивал и снобизм землевладельцев, гордившихся аристократическим происхождением и сохранявших в отношениях с управляющим определенную дистанцию, несмотря на его готовность к самопожертвованию ради отечества и движения.
Состоялся очень серьезный диспут Бормана с хозяином, в результате чего был положен конец отношениям, существовавшим уже шесть лет. Герман фон Трайенфельз присоединился к «Stahlhelm»{8} — объединению бывших фронтовиков, члены которого смотрели на национал-социалистов свысока. Борман же отошел от идей ортодоксальной народной партии и увлекся Гитлером, который к тому времени вышел из ландсбергской тюрьмы и принялся восстанавливать свое движение (ограничения на деятельность НСДАП уже были отменены). Фюрер сразу объявил [42] «пивной путч» ошибкой и обещал бороться за власть законными средствами, тем самым оттолкнув многих радикально настроенных «уличных бойцов». Уже появившаяся в НСДАП оппозиция, возглавляемая братьями Грегором и Отто Штрассерами, еще более усилилась и в ноябре 1925 года решила сделать выпад первой, созвав в Ганновере совещание гауляйтеров северных округов, на котором открытую поддержку Гитлеру осмелился выразить лишь Роберт Лей. Недавно оказавшийся на свободе Гитлер не отступил и, совершив несколько поездок по стране, многочисленными выступлениями вновь привлек к себе массу сторонников.
Борман не упустил возможности послушать речи своего кумира. Появление фюрера в ладно сидевшем костюме, приличные манеры, негромкое начало речи, рассудительность и менторский тон свидетельствовали, что он — человек разумный и сдержанный, а не истеричный демагог, каким его изображали карикатуристы оппозиционных журналов и газет. Со временем скованность первых минут оставила Гитлера, порой он повышал голос, говорил проникновенно и убедительно. Впечатление от выступления оказалось даже более глубоким, чем сама речь. Борман был очарован Гитлером и твердо решил связать свою судьбу именно с этим направлением в националистическом движении.
Позднее Мартин с восторгом наблюдал замечательную способность своего кумира перевоплощаться, подстраиваясь к аудитории и окружению. Сила убеждения, своеобразная притягательность вовсе не благозвучного голоса, колдовская простота, с которой он подходил к решению сложных проблем, — все это неизменно завораживало и покоряло публику. При отсутствии конкретной программы фюрер умел создать у слушателей впечатление, что путь к процветанию Германии лежит через единение народа и неуклонное следование за НСДАП. [43]
Да, фюрер поистине стал его идолом, но от того Мартин не потерял головы, неизменно полагая, что всему свое время. Из тактических соображений Борман не сжигал за собой мосты в отношениях с прежними политическими соратниками и предпринимал шаги, чтобы найти свое место в структуре штурмовых отрядов, глава которых, генерал Людендорф, пользовался большим авторитетом у лидеров народной партии. В то же время истинный лидер этих формирований, капитан Рем, был близким другом Гитлера (он принадлежал к числу немногих, обращавшихся к фюреру на «ты») и поддерживал тесные отношения с большинством офицеров фрейкорпов. В написанном Ремом манифесте подчеркивалось, что «товарищи обязаны оказывать всемерное содействие Гитлеру, Людендорфу и Граефе».
Впоследствии Борман иногда предавался ностальгическим воспоминаниям о времени, проведенном в Мекленбурге, как добившийся успеха человек вспоминает начало своего жизненного пути. Он восхвалял семьи «честных и открытых сельских рабочих, у которых обычно бывало мало продуктов и много детишек и которые так дружно последовали за Гитлером, что землевладельцы в беспомощной ярости кусали себе локти», видя, как быстро национал- социалисты завоевали абсолютное большинство в местных администрациях сельских округов по всей Германии.
Решающий бой Гитлер дал своим друзьям-соперникам по партии уже в феврале 1926 года на всегерманском совещании гауляйтеров в Бамберге, выразившем ему полную поддержку. Борман ликовал, видя, с какой готовностью многие сторонники Грегора Штрассера переметнулись на сторону победителя: в верхах НСДАП царила стихия интриг и лицемерия, в которой он вполне мог рассчитывать на удачу! Ярчайшим примером стало поведение Геббельса, который в Ганновере требовал изгнания Гитлера из [44] партии, а в Бамберге заявил: «Герр Гитлер, вы меня убедили. Мы все сделали неправильно, и нет ничего постыдного в том, чтобы признаться в собственных ошибках. Я присоединяюсь к герру Гитлеру». Грегор Штрассер назвал его «бамбергским изменником» (сам Штрассер в 1924 году буквально перекупил Геббельса у оппонентов из народной партии, заметив его ораторские способности и посулив ему двести марок в месяц).
Весной 1926 года один из штурмовиков группы, расквартированной в окрестностях Пархима, предупредил Мартина о появлении слухов по поводу его любовной связи с Эренгард фон Трайенфельз. Борман знал, что прежде в подобных случаях аристократы улаживали раздоры между собой посредством дуэли, а если виновным оказывался слуга, то последнего примерно колотили и гнали плетьми. Но во времена, когда часто совершались зверские расправы и убийства, Герман фон Трайенфельз мог оказаться не столь щепетильным в выборе средств. Опасаясь жестокой мести со стороны хозяина (который к тому же был сердит на слугу, поскольку тот посмел иметь собственные политические пристрастия), Мартин решил убраться из имения Герцберг, пока слухи не достигли фон Трайенфельза.
Борман покинул поместье в мае 1926 года — в тот самый период, когда сельские работы набирали главные обороты. Однако это вовсе не означало полного разрыва отношений с Эренгард{9}. [45]
Так или иначе, за годы службы в Мекленбурге Борман скопил немалую сумму и в мае 1926 года отправился к матери в Обервеймар на собственной машине. Это был двухместный «опель», прозванный в народе «жабой», поскольку автомобили этой модели выпускались исключительно зеленого цвета. Маленькая, но дорогая, в те времена такая машина была очень большой роскошью, поскольку тогда в Германии немногие могли позволить себе подобное приобретение. У Мартина не было настоятельной необходимости в автомобиле, но, по его собственному признанию, он «всегда был помешан на машинах».
«Мой отец, конечно, был настоящим мужчиной», — писал Мартин Борман в 1944 году из «Волчьего логова» (ставка Гитлера в Восточной Пруссии) своей жене Герде в Оберзальцберг. Этот всплеск восхищения был вызван фотографией отца, которую один из друзей семьи прислал сыну, добившемуся высокого положения. На фотографии, сделанной до 1890 года, красовался трубач Теодор Борман в форме хальберштадтских кирасир с роскошными эполетами на плечах, означавших, что он не только отслужил положенные три года в тяжелой кавалерии, но и добровольно остался на сверхсрочную службу в самом элитном прусском полку в качестве музыканта.
К тому времени, когда Мартин Борман написал эту сентенцию, многие партийные и правительственные клерки уже несколько лет занимались составлением его генеалогического древа. Но вовсе не потому, [46] что он очень интересовался своими предками: как и всякий другой член партии, он должен был подтвердить, что все его предки являлись арийцами и не имели примеси «еврейской расы». Однако не все из того, что он поведал своей жене об отце и прочих предках, на поверку оказалось правдой. Он в значительной мере приукрасил происхождение — по-видимому, из-за того, что Герду, дочь бывшего майора имперской армии Вальтера Буха, могла разочаровать менее впечатляющая родословная.
Борман всегда говорил, что его отец унаследовал каменоломню. На самом же деле Иоганн-Фридрих Борман, родившийся в 1830 году в Шенингене, работал на каменоломне. Его мать, прабабушка Мартина, была дочерью сельского рабочего и родила первого ребенка еще до замужества, когда ей не было и двадцати лет.
Чтобы оправдать бедность семьи Иоганна-Фридриха Бормана, его внук Мартин указывал в анкетах, будто тот умер молодым, вследствие чего Теодор Борман отказался от мечты стать лесничим и вынужден был с юных лет зарабатывать, чтобы прокормить семью. В действительности же дед Мартина был еще жив и проживал в Гогендоделебене, когда его двадцатилетнего сына зачислили в привилегированный кирасирский полк. Обнаружив, что может просуществовать, используя свой музыкальный талант, Теодор строил дальнейшую скромную карьеру, дуя в трубу; уйдя с военной службы, бывший полковой трубач стал выступать в пивных и кафе Хальберштадта. Согласно анкетам Мартина Бормана, его отец оставил службу, ибо в качестве военного музыканта исчерпал возможности карьерного роста, а в те годы военные музыканты в табели о рангах стояли гораздо ниже офицеров.
Теодор Борман вернулся к гражданской жизни летом 1888 года. В тот год скончался старый император, [47] и корона перешла сначала к смертельно больному сыну, а еще три месяца спустя на трон в возрасте двадцати девяти лет взошел его внук Вильгельм. Возможно, именно наступление эры молодого правителя вдохновило Теодора Бормана и его друзей оставить армию и создать ансамбль, сначала исполнявший марши и танцевальные мелодии в Саксонии, а затем отправившийся в турне и добравшийся даже до курортов Англии{10}.
В 1891 году Теодор Борман женился на Луизе Гроблер, дочери сержанта кавалерии, семья которой давно обосновалась в Хальберштадте. В первые пять лет их совместной жизни родились два сына (один из них вскоре умер) и дочь. Он стал почтовым клерком — тогда ему было около тридцати — и быстро продвигался по служебной лестнице, ибо знал французский язык, отличался работоспособностью и сообразительностью. В 1897 году семья смогла купить себе дом. Овдовевшая к тому времени теща Теодора помогла осуществить эту покупку, добавив в их семейный бюджет несколько тысяч марок.
Фрау Луиза недолго радовалась этому приобретению. Она умерла год спустя в возрасте тридцати лет. Необходимость содержать детей, дом и сад вынудила вдовца поторопиться с поисками второй жены. По стечению обстоятельств, у одного из его коллег из Вегелебена была дочь, которую тот давно хотел выдать замуж. В свои тридцать пять лет Антония Меннонг не обладала свежестью юности и не отличалась красотой, но была деятельной, с сильной
