Амалия нахмурилась.
– Он не мог задерживать жалованье, – резко проговорила баронесса. – Жалованье осведомителям особой службы выдается из секретного фонда и всегда приходит в срок.
– Не мог, однако ж задерживал, – вздохнул Росомахин. – И вообще с вами, сударыня, куда приятнее иметь дело. Во всех отношениях, – тонко польстил старичок.
Амалия, хоть и отлично знала цену лести, все же невольно улыбнулась.
– А я думала, что успела утомить вас своими поручениями, – заметила она.
– Ничуть, сударыня, – возразил библиотекарь. – Опять же, приятно в моем возрасте чувствовать, что ты при деле и хоть чем-то можешь помочь властям. При всей своей симпатии к Александру Сергеевичу Пушкину и прочим свободолюбцам из числа светочей нашей словесности я всегда был сторонником существующего порядка.
– В самом деле?
– Да, сударыня. Если исходить из весьма непопулярной теории, что каждый получает ту власть, которую заслужил, мы имеем более чем пристойную власть. Позвольте полюбопытствовать, вы читали сборник «Письма Маркевича»? Он был выпущен не так давно, год или два тому назад.
– Нет, – сухо ответила Амалия, – я не считаю господина Маркевича настолько значительным писателем, чтобы штудировать еще и его письма.
– В сборнике не только письма, – возразил старик, – но и, например, ответы графа Алексея Константиновича Толстого, стихотворца, автора «Князя Серебряного» и вообще писателя весьма достойного. И граф Толстой, заметьте, вовсе не для публики пишет своему другу Маркевичу: «Каким бы варварским ни был наш образ правления, правительство лучше, чем управляемые. Русская нация сейчас немногого стоит, русское дворянство – полное ничто, русское духовенство – канальи, чиновники – канальи, не существует уже и флота – этих геройских каналий, три четверти которых я бы велел повесить, если бы был главнокомандующим, но которые все же чего-то стоили; в литературе, за исключением меня, канальи такие, что дальше некуда. Позор нам! И это мы еще хотим повернуться спиной к Европе! Это мы провозглашаем новые начала и смеем говорить о гнилом Западе».[23] – Библиотекарь вздохнул. – Я говорю к тому, сударыня, что хотя страна наша и замечательна со всех точек зрения, обширна и обильна, но словно тяготеет над нею какой-то темный рок. Беспорядок испокон веков прививается здесь куда лучше, чем порядок, и каждое положительное движение имеет самые непредсказуемые последствия. Взять хотя бы отмену рабства…
Старик вдруг заметил, что баронесса не слушает его, и обернулся. В дверях стоял Николай Рубинштейн.
– Я же попросила вас подождать, пока я не вызову, – недовольно проговорила молодая женщина.
Николай хотел возразить, мол, он не слуга, чтобы за ним посылали, но посмотрел на утомленное лицо Амалии, на круги под ее глазами и решил, что это лишнее.
– Значит, вы осведомитель? – спросил он у библиотекаря. – То-то мне показалось странным, как легко господин Валевский нашел у вас приют…
В самом деле, Аркадий Ильич приютил у себя поляка вовсе не потому, что тот выказал горячую любовь к российской словесности. Библиотекарь сразу же заподозрил, что складный блондин с синяком на физиономии вовсе не тот, за кого себя выдает, и решил хитростью задержать его у себя. За ужином Росомахин подсыпал Валевскому в чай снотворное, обыскал его вещи и со всех ног бросился за Амалией, которая, опознав жильца, удивилась, почему тот задержался в городе. По ее поручению библиотекарь следил за Валевским, и если изредка упускал его из виду, то потом все равно снова брал след. Именно Росомахин дал знать Амалии, когда Хилькевич и Пятируков приковали Леона в доме полицмейстера. Молодая женщина позвала на помощь Рубинштейна, вдвоем они оглушили поляка и увезли его в Херсон.
– А некоторые сочли, что вы были просто непростительно добры к неизвестному человеку, – добавил игрок с улыбкой, обращаясь к Росомахину.
– Ах, сударь, – вздохнул тот, – вам ли не знать, что лучшая доброта та, за которую платят звонкой монетой!
– Кстати, я должна вам сообщить кое-что, – вмешалась Амалия. – Молодчики Хилькевича разгромили ваш дом, пока вы докладывали мне, где именно видели Валевского. Если вам нужна помощь, я могу…
– Я должен сначала посмотреть, каков ущерб, – ответил библиотекарь. – Дома у меня разве что книги и газеты, денег я там не держу. – Старик поднялся с места. – Если, сударыня, узнаю что новое по другому нашему делу…
– Да, – кивнула баронесса, – непременно дайте мне знать.
Аркадий Ильич поклонился и вышел. Рубинштейн проводил его взглядом и невольно подумал, что, попроси у него старик денег и посетуй на невыносимую бедность, он бы отдал ему последний рубль, даже не задумываясь.
– Зачем вы здесь? – спросила Амалия. – Я уже у Русалкиных сказала вам, что вы можете возвращаться в гостиницу.
– Уже поздно, – мягко заметил Николай, – разрешите проводить вас домой. Или ваши дела на сегодня еще не закончены?
Амалия поморщилась и поглядела на сапфировое ожерелье.
– Я послала Половникова за Агафоном Пятируковым. В сущности, поручение совершенно бесполезное, но я не могу уйти, пока…
Однако поручение оказалось вовсе не бесполезным, потому что за дверями раздались семенящие шажки, и в кабинет без стука вошел – даже вкатился – запыхавшийся следователь. Амалия сразу же отметила, что тот не на шутку взволнован.
– Он убит, – доложил Половников, часто-часто мигая.
– Кто убит? – не поняла Амалия.
– Агафон Пятируков. Причем… – Половников замялся. – Он лежал посреди комнаты, а на груди у него находилась дохлая ворона.
Ворона… Баронесса неожиданно кое-что вспомнила, и перед ней возникло искаженное обидой лицо того, кого она, изображая горничную, называла Иваном-царевичем. «Виссариона тоже пытались запугать, ворон ему слали, Коршуна убили…»
– Я думаю, – нарушил молчание Половников, – надо еще раз допросить Валевского. Если поляк отнял у Пятирукова ожерелье, а затем убил его…
Но Амалия только отмахнулась.
– Нет, – сказала она, – Валевский тут ни при чем, он не идет на мокрые дела. Скажите, Антон Иванович, вам случайно не известен человек по фамилии или кличке Коршун?
– Известен, – кивнул следователь. – Только, гм, как бы получше выразиться, он не человек уже, а труп.
– Коршун был как-то связан с Хилькевичем? – допытывалась Амалия. – Я имею в виду, до того, как стал трупом?
Следователь объяснил, что Коршун исполнял в доме Хилькевича обязанности дворецкого и что лично он, Половников, был сильно удивлен, когда за городом обнаружили его тело. Амалия задумалась.
– А в последнее время… допустим, после моего появления здесь… больше никто из подручных Хилькевича не погиб при странных обстоятельствах?
Половников пристально поглядел на нее.
– Вы полагаете, – наконец проговорил он, – что кто-то убивает людей Хилькевича одного за другим, желая ослабить его позиции, дабы занять его место? Решил использовать ваш приезд и…
– Дело в том, – объяснила Амалия, – что дохлая ворона появляется в нашем деле не первый раз. Один человек уже упоминал прежде, что Хилькевич получал ворону или ворон еще до гибели Пятирукова.
– Это знак, – неожиданно подал голос Рубинштейн.
– Что еще за знак? – повернулась к нему молодая женщина.
– По-моему, он был в ходу у атаманов разбойничьих шаек в прошлом веке, – небрежно ответил Рубинштейн. – Дохлая ворона – предупреждение, что главарю не жить.
Пока баронесса совещалась со следователем и Рубинштейном, в одном из кабинетов управления
