за танками вражеские автоматчики разбрелись по оврагам, кустарникам. Снаряды не щадили ничего. Снесли приземистое строение кухни, разворотили накат командного блиндажа. Вспыхнули бревна, доски.
Вновь задрожала кровля над оперативной комнатой, обрушился вход в нее с другой, южной стороны. Но сама эта комната держалась. Дрожали, но не рушились ее опоры, удерживавшие бревенчатую, засыпанную сверху землей крышу. Тут оставались бойцы, с минуты на минуту ожидавшие самого худшего…
— Бой, милые мои, — не прогулка, тут всякое бывает, — хотела вселить дух бодрости в своих подруг комсомолка Валя Горбунова. — Не все же горит в огне.
Не все в воде тонет. Может, и мы не сгорим, не утонем…
— Эх, хотя бы мамочке кто написал, — всхлипнула маленькая, хрупкая одесситка Люда Силла, влюбленная в Дерибасовскую и в море, очаровавшая своих подруг звонким голоском, когда пела задушевные украинские песни.
— Не горюй, подружка, найдутся люди, расскажут о нас, — отозвалась Зоя Фомина, у которой не было к себе ни жалости, ни страха. Разведчица с третьей батареи, невысокого роста, худощавая, она быстро привыкла к опасностям боя. Прибежала на ДКП с донесением от Егупова, а назад уйти не успела.
Тут был лейтенант Кондратьев, командир взвода управления, до войны учитель математики, директор школы. Он понимал, что на него смотрят вчерашние ученицы, девушки-бойцы, полностью вверившие ему свою судьбу. У каждой еще теплилась искра надежды на спасение. А как поддержать горение этих искр? В голове Кондратьева водоворот мыслей, и нет такой, на которой мог бы остановиться. От этого у него внутри все клокотало. Он понимал, что на фронте, в бою, нужно уметь смотреть на солнце и на кровь. Сейчас же это было не в его силах. Старался внешне не показывать своих терзаний. Но каменно-суровые складки как залегли на лице, так и лежали. Он больше молчал. Но когда говорил, то с вдохновением.
— За Родину мы воюем. А ради Родины и жизни нельзя жалеть… — сказал он, когда услышал, как одна из девушек, тяжело всхлипнув, разразилась горьким плачем.
Поднявшись со скамейки, «математик», как многие звали Кондратьева, сквозь узкую щель взглянул на поверхность. Увидел приближавшихся к землянке гитлеровцев и крикнул:
— С оружием, за мной!
В подземной полутьме сутулая фигура лейтенанта вмиг переметнулась к полуразваленному выходу. Затем ползком, извиваясь, пробрался вперед и открыл огонь из автомата. Рядом с лейтенантом расположился Сергей — старшина-пограничник. Он служил на одной из застав у Равы-Русской, побывал в самых трудных переплетах и остался в строю, оказался на Волге у зенитчиков.
Около десятка смельчаков, заняв выход из КП, вели огонь по гитлеровцам. Получив отпор, фашисты отхлынули назад.
Воспользовавшись затишьем, Кондратьев вместе с Сергеем вырыли в стене землянки нишу и замуровали документы штаба.
Возле ДКП то в одном, то в другом месте возникали пожары. Горели накаты, деревянные обшивки землянок. Дым по ходам сообщения проникал в оперативную комнату, и его здесь становилось все больше и больше. Тяжело было дышать. Слезились, болели глаза. Многие задыхались от кашля.
Тут оглушил всех сильнейший грохот, как будто обрушилась каменная гора. Вздрогнуло все подземелье. Это взорвалась бомба. Над ДКП кружился Ю-87 и, пикируя, сбрасывал свой груз. С полдесятка воронок осталось на холме. Но угодить в землянку, где укрылись бойцы, «юнкерсу» не удалось.
После того как самолет ушел, послышался треск мотоциклов. Кровлю землянки облепили вражеские солдаты. Направив рупор в полузаваленный вход, гитлеровцы кричали на ломаном русском языке.
— Рус, сдавайс!
В ответ — молчание. Кто-то глухо кашлянул. У кого-то вместо ровного дыхания, вырывается хрип и стон. Снова доносится снаружи:
— Выходите! На размышление — десять минут!
Кондратьев, уравновешенный и спокойный по натуре человек, дернулся всем телом. Молча поспешил к выходу с «лимонкой» в руке. Вскоре грохнул взрыв — то взорвалась брошенная граната. Послышались дикие вопли гитлеровцев, попавших под осколки. Лейтенант вернулся в землянку. С отчаянием в голосе он сообщил, что у него осталась еще одна, последняя граната.
— Будем, ребятки, бороться до последней возможности…
Приближался вечер. Фашисты, кричавшие «Рус, сдавайс!», видимо, разбрелись, не стало слышно их голосов у землянки. Но что это? В оперативной накапливалось все больше и больше дыма. В ходах сообщения, которые вели к ней, полыхают большие костры. Фашисты подтащили сюда доски, хворост, облили их мазутом, подожгли. Они хотели удушить находившихся в подземном убежище дымом. Бойцы крепились. Прикладывали к лицу мокрые тряпки, влажную землю. Втискивались лицом в земляные сырые стены. В потолке увидели небольшую отдушину — к ней становились по очереди, чтобы вобрать в себя свежего воздуха. Так длилось не один час…
Стемнело. Ночь все заволокла, все прикрыла вокруг. Грохот боя утих. Возле полуразрушенного входа в ДКП стояли двое вражеских часовых. Сергей и еще один смельчак подкрались к ним и бесшумно их сняли. А другим ходом, ведущим в противоположную сторону, один за другим выползали на поверхность бойцы. Их было пятнадцать. Союзницей для них стала изрытая оврагами степь, окутанная ночной темнотой.
Обо всем этом стало известно позже. В тот тревожный день никто не знал о судьбе бойцов и командиров, находившихся на ДКП-1, по которому Даховник вызвал огонь своих батарей. Все считали их погибшими. Так полагал и Манухин, на глазах у которого зенитные батареи били по КП дивизиона, куда прорвались вражеские танки с автоматчиками.
Бои с танками полк Германа вел на всех рубежах, где стояли его дивизионы и батареи. Но особенно тревожная обстановка сложилась у Спартановки.
7. Спартановка
Манухин возвратился на КП полка перед вечером. Рассказал Герману обо всем, что видел на огневых позициях. Вспомнив о пылающих сооружениях в районе КП первого дивизиона, спросил:
— А что докладывал Даховник?
— Последний раз он сообщил, что к нему на командный пункт вышло до десятка танков. Два подожгли. Остановить остальных нечем. Вызвал огонь батарей на себя. — Герман произнес это чуть повышенным тоном, а затем тихо добавил: — Погиб командир дивизиона…
— На таких людях, как Даховник, фронт держится, — промолвил Манухин. — Вот и танки остановили. А гитлеровцы хотели взять Сталинград с ходу… Нет уж — дудки!
Неслышно вошел на КП капитан Косырев. Высокий, худой, запыленный. Длинные руки легли по швам.
— Проходи, садись, — предложил ему Герман. Но он отвечал стоя:
— Батареи дрались до последнего снаряда. Пятая сожгла семь танков, восемь подбила. Батарея Рощина последним снарядом подбила шестнадцатый танк. И наших людей погибло много… — Командир второго дивизиона тяжело вздохнул, сел на табуретку,
— Что-нибудь знаешь о Черном, Рощине, Скакуне? — спросил Манухин.
— Черный… — сделал паузу Косырев, — убит. О Рощине ничего не известно. Батарея Скакуна окружена танками. А уцелел ли кто из бойцов, не знаю…
— Да-а, денек, — угрюмо произнес Герман. — Но бой еще не кончился. Раненых переправить ночью на левый берег. Всех оставшихся собрать здесь и ждать моего распоряжения!
— Есть, товарищ подполковник! — поднявшись, ответил Косырев.
На КП то и дело приходили командиры, связные из дивизионов, батарей, чтобы получить указания. Неотложных дел было много. Требовалось пополнить бойцами стоявшие на огневых батареи. Доставить боеприпасы с левого берета. Эвакуировать раненых. Из тех бойцов, которые остались без боевой техники, нужно было немедленно создать группы бронебойщиков и выдвинуть на огневые рубежи.
Появился дежурный, доложил:
