Она мотнула головой, ясное дело, и мне ничего не оставалось, как отправиться в собственные штаны за вчерашней заначкой. Я посмотрела на двадцать шесть франков у себя на ладони.
Поль со всей очевидностью мертв, а Хуго жив, но раз после стольких лет у меня из–за этого словно кадык в горле вырос — это кранты: значит, место мне в одной компании с распоследними идиотками, а лезть в толпу я никогда не любила.
3
Как известно, чтобы прожить на улице, надо пахать практически нон–стоп. Отсюда первое: не следует слишком долго оставаться на одном месте, чтоб тебя не замели. Второе: избегайте зеленых новичков–наркоманов, они все время так нарываются, будто им одним терять нечего. Третье: хоть минимум отношений поддерживать нужно, иначе вы перекроете обмен информацией. Четвертое: найдите схрон для коробок, одеял и той одежды, которую невозможно постоянно таскать на себе. Пятое: пользуйтесь перерывами в расписании мусорщиков, потому что помойки — главный источник пропитания. Шестое: необходимо обеспечить себе минимальный денежный доход для закупки ежедневной литрушки, которую, между нами, мы честно заслуживаем своей почти каторжной работой. Не говоря уж о седьмом: по понедельникам в Монтрей можно сбыть неправедно добытое.
Вот почему регулярные передышки необходимы для поддержания наших угасающих сил. И вот почему этот день, несмотря ни на что, был похож на любой другой.
В отсутствии крова укрыться мне было негде, а значит, оставалось рассчитывать только на дешевое красненькое, чтобы в противовес страху убедить себя, что Поль, будучи мертвым, убить меня не мог, и в конечном счете, та полузнакомая кляча в «Шоппи» имела полное право на собственную биографию, в которой и крылась причина ее трагической судьбы. И вообще, кто я такая и с чего вообразила, будто я единственная из всего уличного люда, кого стоит убить, даже если забыть о психах, которые только и ищут, как бы удовлетворить свои садистские порывы.
Я выложила деньги, Квази сбегала, и вместе мы прикончили нашу пластиковую литровку.
Салли больше не храпела — значит, заснула. Квази выводила носом такие рулады, как если б выпитое пойло рвалось обратно через глаза, а меня доставали тревожные мысли, словно я вернулась в прежнюю жизнь. По сути, я снова принялась думать, а значит, у меня опять появилось прошлое и, следовательно, будущее — иными словами, я переживала прилив старых сточных вод.
К счастью, вполне реальный пахучий пук перебил мое символическое зловоние и возвестил, что Салли проснулась.
— Девочки, мы воняем, — заявила я для начала. — Немного гигиены нам не помешает.
И указала на маленький гидрант по соседству.
— Говори за себя, — проворчала Салли и выдала второй пук круче первого.
Сказать по правде? Мы и должны благоухать, это нормально, но последнее время я не могла больше себя выносить. Все же здесь, на свежем воздухе, эта смесь чего–то прогорклого, старой засохшей крови, затхлости картошки в мокром земляном погребе, не говоря уже о дыхании Салли, которая трескает луковицы, подобранные на рынках, под предлогом того, что это полезно для волос, — короче, весь привычный букет ароматов нынешним утром действовал на меня отупляюще. А может, я просто тянула время, уж больно не хотелось осознавать то, что мой мозг вопреки моей же воле отказывался признавать простым совпадением.
— У нас смена состава, и правила для всех одни. Иначе каждый за себя…
Угроза была не пустой. Для Квази жестокость красавчика Жеже, которая родилась из оголтелой ненависти к самому себе и к каждому, кто мог бы любить его, была на протяжении лет угрозой особо мучительной смерти. Что до Салли, то пока я не заставила ее подняться, тучность держала ее в исключительно горизонтальном положении и отдавала на милость любой швали. Обо мне и говорить ничего, свою смертельную анорексию я могла побороть только ради ответственности за кого–то, кто слабее меня. Мы были нужны друг другу. И эта нужда заставляла меня поддерживать относительную дисциплину, необходимую для нашего выживания.
Упираясь пятками, мы с Квази водрузили Салли на ноги, и она обреченно двинулась совсем уж крохотными шажками к роковому насосу, который я качала. Деликатно смочила лоб, мочки ушей и затылок, будто душилась дорогим парфюмом, и взвизгнула, увидев кусочек марсельского мыла в моей безжалостной руке. Но стаскивать свои фланелевые подштанники она отказалась наотрез, а у меня не хватило мужества окунуться в ядовитые испарения у нее под юбкой. Так и не прозревшую Квази мне пришлось вести за руку, и той ничего не оставалось, как подставить под струю заскорузлое лицо. Она забрызгала всю куртку, зато правый глаз приоткрылся и мог еще послужить.
Я показала пример последней, что не имело никакого смысла — по жизни со мной всегда так, — и попыталась отскрести все доступные участки тела, до которых удалось добраться под форменной сбруей.
Достав серебряный стаканчик от первого причастия — последний осколок моего блестящего происхождения, — я заставила спутниц жизни выпить свежей воды.
Салли аккуратна сплюнула последний глоток, который явно переполнил чашу, и заявила, что сейчас сблюет.
— Да тебе блевать нечем, — заметила я и сообразила, что пора искать шамовку.
Но мы так и остались сидеть, развалившись на нашей скамейке, подставив лица бледным лучам зимнего солнца.
— Пластиковой бутылкой так не изрежешь, скажи, До? Ведь та девчонка из Трюдо огребла по полной. Она сразу наверно умерла, как думаешь, До? А коли нет, ей где было больнее, как по–твоему? Лицо, да? Ведь жирок, он защищает, и то плюс. А ты помнишь, какая она была тощая?
Своей суетой на благо коллектива я почти добилась внутренней передышки, но тут Салли залепила мне прямо под дых. Да, я помню, какой она была тощей, и слабой, и бледной. Испуганные глаза, всегда косящие куда–то вбок, и красные руки, вцепившиеся в спальник от страха, что его отберут, как и все остальное — вот и все, что я о ней знала. А еще предстоит ввести Квази в курс дела.
— Кончай бредить, какой–то тип убил девчонку. Это их дела. Не наши, — сказала Квази, с жутким металлическим грохотом вытаскивая из–под скамейки свой пакет в синюю клетку — из «Тати». Она подбирает все кастрюли, которые ей попадаются: всегда может пригодиться. Когда жизнь тяжела, каждый ищет себе радости, где может. Она извлекла из пакета нарезанный хлеб для тостов, едва тронутый плесенью, начатую упаковку ветчины, упаковку семги и джем. Квази специализировалась на отбросах большого супермаркета у ворот Клиньянкур. Салли последовала ее примеру и достала из кармана одной из своих бесчисленных юбок пригоршню кусочков сахара в обертках, которые собирала со столиков в бистро, где их оставляли фанаты здорового тела.
Я не вмешивалась. Не глядя, взяла бутерброд, приготовленный мне Квази, и проговорила с полным ртом:
— Все ж это случилось у меня. И он назвал мое имя.
— Он повторил твое имя. Большая разница. И потом, почему у тебя, а не у Салли?
— Фигня. «У Додо», так все говорят.
— С какой стати убивать такую нищую бомжиху, как ты, хочу я тебя спросить? — спросила Квази.
— Представь себе, кое у кого есть все причины меня убить.
— Но ты–то жива.
— Фредди подумал, что это была я.
— Но это была не ты.
— Ну и что, а могла быть я.
— У Додо бобо, зудит наша Додо, иди бай–бай, Додо, отстань со своим бобо, — пропела Салли, грызя сахар остатками зубов.
И тут я взорвалась. Есть же предел несправедливости!
— Всем начхать на то, что я говорю. Рехнуться можно: проще самой угробиться, чем вдолбить вам, что я угробила его. Чем вам не причина, а?
Квази рассудительно заметила:
— Ну как он может тебя убить, если ты его убила, тем более, что убил он не тебя.
Финал пикника прошел в молчании.
Подводя черту, я сухо объявила:
— Спускаемся к Аббесс. Не грех и поработать немного.
— Ты хоть знаешь, который час? — заныла Квази.
Поскольку часов ни у кого не было, вопрос остался без ответа.
— Я только хотела сказать, что и переварить надо. И потом, я совсем разбита.
Новое молчание как знак победы, потому что никто не двинулся с места. Я все–таки из принципа засопела. И время потянулось, замедленное бездельем и тишиной.
— Дай–ка глаз, — внезапно сказала Салли, вытирая полой юбки желтую сукровицу, снова выступившую в уголке глаза Квази.
— Не то чтоб я дохла со скуки, но так и закиснуть недолго, — пробормотала Квази в виде благодарности.
— А ты навести Жеже, пусть он тебя вздует — хоть какое занятие, — шутливо предложила я.
— Не говнись, До. Мне тут такая идея стукнула, просто супер, она б и тебе в кайф пошла, До.
— Ну…
— Устроим забастовку.
— Ага… Прости, что?
— Чего б тебе не рассказать нам, как ты убила того типа?
После ухода Фредди я бродила кругами по лесу воспоминаний, ни на йоту не продвигаясь к пониманию того, что же происходит сейчас: слишком поглощенная расчесыванием старых болячек, я не решалась взрезать по живому те давние времена, когда мне казалось, что достаточно двигаться вперед, чтобы горизонт отступил.
Аудитория заставит меня привести воспоминания в порядок. Если прошлое как следует проветрить, его гниль не будет разъедать настоящее. И потом, мысли у меня пляшут вкривь и вкось, но разговор прямой.
Собираясь с духом, я громко объявила, как название романа:
