Когда дверь тихо отворилась, я осталась лежать с закрытыми глазами, желая прежде всего показать, что доверяю и принадлежу ему, иначе все остальное не имело бы смысла. Я признавала его свободу, принимая его безумие.
Комната была погружена во мрак. Я услышала, как он замер — наверно, искал меня глазами. Внезапно он оказался совсем близко, и я почувствовала его тяжелое дыхание — не от алкоголя, но, как бы ни было это невозможно, нечто вроде запаха хищника с губами, окровавленными останками последней жертвы, и меня охватил страх. Не за себя. Страх перед тем, что мне, возможно, еще предстояло узнать.
Когда он заговорил, я услышала детский голос, поворачивающий время вспять — мелькнувший на мгновение чудесный мираж так и не сбывшегося.
— Доротея, Доротея, пора просыпаться.
Наверно, в тот момент я оплакивала саму себя, потому что его ломкий голос произносил слова, которыми родитель пробуждает от сна своего ребенка, с нежностью и любовью. Меня никогда не будили такими словами. Впрочем, я и сейчас не спала, так что хватит пускать слюни.
— Я не сплю.
— Говори тише, — прошептал он. — Альфиери со своими подручными в кабинете у Хуго. Нельзя, чтобы они нашли нас здесь. Мы пройдем через подвал. Я оставил машину на улице. Уходим.
Я не слышала ни звонка, ни шагов, ни малейшей суматохи. Родившийся во лжи, выросший во лжи, что он мог знать о правде?
— Где ты был, Ксавье?
— Проверял, все ли в порядке с твоими друзьями. Я тебе все расскажу. Только не шуми, иди за мной.
Знаете, на что это было похоже? Юный Орфей, растрепанный и безумный, ведет престарелую Эвридику в лабиринты ада.
На площадке он прислушался, взял меня за руку. Влажный жар его кожи добрался до моего сердца, и оно вздулось, как спущенный воздушный шарик. Может, я должна была поддаться инстинкту и стиснуть его в объятиях там, сразу же, останавливая наше бегство, как останавливают кровь, зажав рану. Последний клочок надежды еще сопротивлялся, мужественно и бессмысленно, тот клочок, что борется, пока еще теплится жизнь.
Дверь в кабинет Хуго была затворена. Пробившийся свет очерчивал створку. Я сжала руку Ксавье, чтобы остановить его, но он увлек меня дальше. Может, и лучше было не заглядывать за закрытую дверь. Стояла полная тишина. Мы были как два молчаливых призрака в силках мрака.
Я послушно закрыла за нами дверь подвала, и от холода подземелья, похожего на склеп, меня пробрала дрожь. Я ковыляла за Ксавье, продвигаясь вслепую по ускользающему из–под ног полу. Лязгнул ключ, откинулась щеколда. Мы поднялись по ступенькам и оказались в негостеприимном садике с затвердевшим по зиме грунтом.
Этой же дорогой я прошла одна в давние времена моей слепоты. Ксавье помог мне перебраться через стенку — при этом мою узкую юбку пришлось задрать до середины ляжек.
Машина была массивной и темной. Ксавье открыл мне дверцу, и только тогда я глянула на него при свете слабенькой внутренней лампочки. Я постаралась подготовиться, собрав все мои силы, чтобы никакие эмоции не затянули меня в кружащий его водоворот, и все же его красота поразила меня, как еще одна несправедливость, которую ему пришлось вынести. Такими я представляла себе ангелов. Тьме не удалось ожесточить его черты. По мне полоснула его гордая и дикая улыбка.
Напряжение отпустило меня, когда мы выехали из Парижа. Я не знала, куда мы направляемся, и не знала, сколько времени мы останемся под защитой нашего ковчега, выпавшего из времени, но пока мы находились в пути, трагедия приостановилась, зависнув в воздухе.
Едва заметный отблеск зари разбавил чернила ночи, и Ксавье прибавил скорость, словно бросая вызов солнцу.
Я заметила, как он обеспокоено поглядывал на небо. Несколько светлых локонов прилипли к его вискам. Длинные ресницы опускались под напором невидимого ветра и вновь подымались, едва он поворачивал голову ко мне. Он унаследовал скулы отца, цвет глаз был смешением наших оттенков, на подбородке — легкая ямочка, а изящно очерченные, как у женщины, чувственные губы сложились в разочарованную гримаску:
— Я хотел, чтобы часть этой ночи мы провели вместе.
— Мы далеко едем?
— Уже почти приехали.
Я больше не сводила с него глаз, отбрасывая год за годом, чтобы впитать в себя пухлые округлости горластого младенца, его первые улыбки. Искал ли он уже тогда невидимую маму, недоумевал, почему ее нет? Его неловкие попытки овладеть ложкой, первые неуверенные шаги. Время утекало, мне следовало торопиться. Он растет скрытным, иногда мрачным, щербатый рот, потом первые взрослые зубы за детскими губами, волосы немного темнеют, он высокий, спортивный, хороший ученик, но с неожиданными мятежными порывами, вот уже время юношеских страданий, слишком большое, неуклюжее тело, вечно не того размера кожа, в которой надо как–то существовать, а она покрывается мурашками от отвращения к самому себе, тайные желания, которые ему не суждено удовлетворить, это точно, жизнь — сплошное разочарование, ничей сын с фальшивым, слишком трепетным отцом, вызывающий раздражение своей манерностью и потугами на элегантность, к которой он готовится, потому что он сын королевы, принц — вот он кто, вот кем бы он стал, если б однажды в четверг на тротуаре у больших магазинов не увидел нищенку со светлыми глазами — выцветший образ той богини, которая когда–то отбросила его прочь, как недоделанного ублюдка.
Я пробормотала:
— Назови меня по имени, — закрыла глаза и услышала, как голос Поля произнес по слогам мое имя.
Я отреагировала быстро и сильно. Он не должен больше сомневаться, что нашел меня наконец, что я более чем доступна, я в его руках, в его власти.
Мы ехали по спящему городу былых времен с помпезными зданиями, а я впитывала его в себя, как пьют воду долгими большими глотками: его длинные тонкие руки на руле, грязные сломанные ногти. Нет, я не желала думать о том, что он сделал — возможно, даже этой ночью. Я желала сохранить его невинным еще на один миг.
Он проехал вдоль ограды замка, наконец, остановился у маленькой двери, откинул полу кожаной куртки — я успела заметить металлический отблеск лезвия во внутреннем кармане. Лезвие было чистым. Это меня успокоило.
Он помог мне выйти, не дав себе труда запереть дверцы, и повел по маленькой тропинке, то подымавшейся, то сбегавшей вниз. Мы перешли через пустынную дорогу, углубились в редкий лесок, темный, дальше он переходил в чащу, но мы свернули направо, и мне показалось, что мы возвращаемся.
Мы шли рядом. Он замедлил шаг, чтобы я не напрягалась, пытаясь не отстать.
Вдруг он остановился, снял куртку и накинул мне на плечи, и хотя было не холодно; его жест согрел меня больше, чем подбитая кожа. Как и он, я забыла про нож.
Через некоторое время природная беспорядочность леса сменилась размеренностью ухоженного сада, расстилавшегося насколько хватало глаз. Дорога идеальным полукругом обегала газон, от которого через равные промежутки отходили шесть аллей. Ксавье выбрал самую широкую, которая вела прямо ко второму кругу, который угадывался вдали.
Он спросил:
— Ты мне доверяешь?
Со стиснутым горлом я кивнула.
— Закрой глаза.
Я закрыла, и он взял меня за руку, чтобы направлять шаги. Вдруг он отпустил меня, и я почувствовала себя одинокой и брошенной, но тут же ощутила его руки на своих плечах. Слегка сжав пальцы, он заставил меня развернуться, став за спиной: затылком я ощущала его дыхание.
— Посмотри.
Я открыла глаза и увидела огни города, заполняющего весь горизонт. Туман скрадывал детали, но город казался таким близким, что можно дотронуться рукой, — и далеким, недоступным.
Я приняла его подарок.
Чуть позже я повернулась к нему. Он был, как город, — очень близким и очень далеким.
Я подняла голову. Мы стояли слишком близко, и я не могла его рассмотреть. Но как сквозь лупу, я видела волоски пробивающейся щетины в порах его подбородка, гладкую и ровную кожу щек, темный провал ноздри. Я обвила его руками. Куртка соскользнула, и короткий металлический лязг обозначил, что нож упал отдельно, ударившись о камень.
Наше дыхание смешалось, тепло наших тел слилось. Его руки запнулись, прежде чем сомкнуться вокруг меня, удерживая пленницей, не давая шевельнуться, так прижав грудь, что я едва не задохнулась.
Мы были едины. Он был моей жизнью и моей смертью. Я несла его в себе, на этот раз радостно подчиняясь естественному ходу вещей.
Он очень мягко разорвал наше объятие, отлепился от меня, поднял куртку. Я не шевельнулась, сберегая на себе отпечаток его тела.
Услышав его шаги, я пошла к нему в центр второго круга, где он постелил нам под голову куртку. Нож исчез. Ксавье помог мне лечь, и на какое–то время мы так и застыли, лежа лицом к небу, где медленно затухали звезды. Пришел час закрыть скобки.
Я повернулась к Ксавье. Земля была жесткой, неудобной. Я вдруг почувствовала себя смешной — ну и ладно, я же не собиралась предложить ему выпить кофе в соседнем бистро. Я подсунула руку ему под голову. Чтобы он ощутил поддержку и защиту. Он прижался головой к моей груди, и я уже открыла рот, чтобы задать вопрос, но он меня опередил.
Голос Поля рассказал мне о том, как в действительности умер Поль.
Это случилось, когда они с Хуго уехали пожить в деревне. Ксавье возвращался из бассейна, не переодев мокрых плавок. Что было строжайше запрещено. Поэтому он тихонько пробрался в дом и застал там перебранку между двумя взрослыми, которые оспаривали его друг у друга, — и именно так, совершенно неожиданно, он узнал тайну своего рождения, в приюте для душевнобольных, от матери, которая так радовалась его появлению, что желала ему смерти, и отца, которым был не Хуго, а Поль, грубый, жестокий пьянчуга, вызывающий у него страх. Отец, которого его мать убила, и тем не менее он был здесь, как грозящий призрак. «У меня есть права на него. Ты выставил его мать на улицу, но от меня так легко не избавиться!»
Страх Хуго привел мальчика в ужас. Действовать следовало быстро. Той же ночью он тайком остался бодрствовать, пока все в доме не уснули. Он перетащил канистру бензина из гаража к комнате, где Поль храпел, выпуская винные пары. Спичка чиркнула. Поворот ключа. Заперто.
Огонь ограничился одной комнатой. Целый и невредимый Хуго нашел ребенка, уснувшего под деревом в глубине сада, и увез его в Париж.
Они никогда больше не возвращались в эту деревню. Хуго никогда больше не заговаривал с ним ни о той ночи, ни о пожаре, ни о Поле. Как если бы ничего подобного в действительности не существовало.
Кроме страха, и одиночества, и материнской тени, которая преследовала его повсюду, потому что он искал ее среди всех оборванцев города.
