плоть, и тут же упал навзничь обратно в ревущее пламя, сбитый с ног железной пулей, выпущенной из аркебуза.
Игнат еле слышно застонал от отчаяния.
– Вот изуверы-то! Прощайте, Кузьма да Егор. И Тюря с ними… Вот уж душа-то была безгрешная…
Никто даже не попытался потушить башню – это было невозможно. Верхняя площадка и крыша полыхали, а жидкое пламя стекало по бревенчатой стене, грозя поджечь прилегающие к ней прясла[154].
– Обложить стену мокрыми холстинами! – закричал Игнат. – И приготовить самострелы!
Крыша проезжей башни затрещала и обрушилась внутрь крепости. Мужики бросились к ней с баграми, растаскивать горящие бревна – не дай Бог, соседние избы запалит дьявольское пламя.
Последний из чжурчженей стоял на стене, не обращая внимания на горящую башню. Он молча смотрел, как вновь медленно отходит назад смертоносный хвост ордынской осадной машины. Нет, никаким самострелом не достать до нее. Слишком далеко…
Он повернулся и направился вниз по всходам к камнемету.
– Ты куда, Линя? – окликнул его Игнат. – Не добьет ведь!
Последний из чжурчженей не откликнулся. Игнат досадливо махнул рукой и отвернулся – и без странностей иноземного гостя забот хватало по горло…
Ли подошел к коробу с огненным порошком, вытряхнул из стоящего рядом небольшого сундука оставшийся десяток железных шаров и ополовинил короб, насыпав сундук почти доверху смертоносной черной пылью. После чего Ли вложил в него три снаряженных шара и закрыл крышку. Оставшиеся шары Ли сложил в короб и придвинул его вплотную к камнемету. Пойдут ордынцы на приступ – и машина совершит еще пару-тройку выстрелов «погремушками». А случись чего – достанет и единой искры, чтобы превратить в пыль и сам камнемет, и все живое на уин[155] вокруг нее.
Последний из чжурчженей осторожно, словно ребенка, поднял на руки окованный железными полосами сундук и направился к воротам детинца, над которыми возвышалась маковка княжьего терема…
…Скорбный лик Богородицы с жалостью взирал на коленопреклоненную молодую женщину.
Свет лампады, подвешенной на трех цепочках, плясал на нарисованном лице и казалось, будто из огромных, полных сострадания глаз вот-вот хлынут слезы – случается, что плачут на Руси иконы при виде безграничного человеческого горя.
Истовый шепот несся от искусанных губ, беспокоя пламя лампады.
– Матерь Божия, не за себя прошу – за сына. Убереги от смерти лютой дитя мое, не дай погибнуть от вражьей руки. Пусть не князем, пусть хоть простым человеком проживет он счастливо свою жизнь. Быть может, когда-нибудь донесется до него весть о матери его, о родном городе. Пусть тогда сердцем почувствует он, чья кровь течет в его жилах, пусть не даст он угаснуть памяти о славных русских витязях, погибших за свою землю во славу имени твоего и святой христианской веры…
Ли вошел беззвучно. Увидев княгиню, он нарочно чиркнул об косяк дверью, подвешенной на ременных петлях. Молодая женщина вздрогнула и испуганно обернулась.
Ли поклонился.
– Прости меня, княгиня, что помешал беседе с твоим Богом, – произнес последний из чжурчженей. – Скоро мы все увидимся с нашими богами. Но я не хочу, чтобы самое прекрасное создание, которое я видел в Поднебесной, погибло страшной и медленной смертью. Я не могу спасти тебя, но в моих силах сделать ответный подарок и преподнести тебе самую сладкую смерть.
Княгиня испуганно отшатнулась. Меч на бедре человека, так похожего на ордынца, выглядел достаточно грозно. Кто знает, что нынче на уме у его хозяина, который доселе казался другом? Почему он здесь, когда все, кто может держать оружие, сейчас на стенах?
Ли грустно покачал головой.
– Ты неправильно поняла меня, прекрасный лотос вселенной. Самая сладкая смерть – это уйти, унося с собой души своих врагов, которые будут смиренно сопровождать тебя в твое небесное княжество.
Последний из чжурчженей подошел к княгине поставил сундук на пол перед ней и откинул крышку.
– Это мой прощальный подарок. Ты знаешь, что делать с этим?
Княгиня кивнула.
– Да, я видела, как ты…
Ли опустил крышку. Его внимательный взгляд на мгновение коснулся прекрасного лица молодой женщины, которое снилось ему вот уже которую ночь, словно он хотел навеки запечатлеть ее образ в своем сердце.
– Прощай, – сказал последний из чжурчженей. – До скорой встречи.
И вышел из горницы.
* * *
Стол был добротный, дубовый, стертый по краям до блеска обшлагами домотканых рубах. За этим столом еще прапрадед сиживал со товарищи, первым по старшинству макая усы в братину с медовухой и передавая по обычаю далее. Всегда в купеческих семьях за столом было людно. Вместе с родней сидели и приближенные челядинцы, те, с которыми вместе в торговых обозах годами бок о бок ездили. А как же иначе? У походных костров вместе – и дома за одним столом. Не иначе слово «товарищ» от слова «товар» идет, то есть тот, с кем вместе с товаром в иные земли отправляешься.
И вряд ли найдешь союз крепче купеческого товарищества. Товары не просто довезти, их еще в пути и оборонить надо – желающих разжиться легкой добычей в любых землях всегда пруд пруди. Потому в том, кто рядом с ним идет в обозе, торговый человек уверен должен быть как в самом себе.
А общий стол издавна был священным. Севший за него, не умыв рук, рисковал получить от старшего ложкой в лоб и идти жевать свою краюху за печку.
За столом преломляли хлеб, за ним вели торговые и иные переговоры. За ним решали и то, как жить дальше, когда в том случалась необходимость.
Сейчас стол разделял двух братьев, сидевших друг против друга.
Лица обоих были хмуры. Каждый свою думу думал, не решаясь начать первым. Лишь черное лицо Кудо, стоявшего у двери, было непроницаемым, словно ночь, сгушавшаяся за окном просторной горницы.
Первым нарушил молчание Семен.
– Что делать-то будем, братко? – спросил он.
Его пальцы крутили так и сяк массивный перстень на пальце, хотя вряд ли в том была какая-то надобность.
– Стоять до последнего, – угрюмо сказал Игнат.
Больше всего сейчас ему хотелось узнать, за каким лядом призвал его сводный брат за родовой стол, когда сейчас каждая пара рук на счету – мало не полгорода полыхает от ордынского жира, мужики кровли изб растаскивать не успевают. До разговоров ли?
– Стоять до последнего? – переспросил Семен. – Живота своего не жалеючи?
В его голосе послышалась издевка.
– Так животов-то тех, братко, осталось ты да я, да мы с тобой! Во всем Козельске нераненых мужиков, что меч держать могут, едва десятков пять наберется. Остальные – бабы да отроки сопливые.
Игнат поднял голову и тяжело уставился на брата. Его глаза были красными от жестокого недосыпа и черного, едкого дыма, который был повсюду – и на улице, и в домах, сколько ни запирай ставни и ни заделывай щели.
– А у тебя какие-то мысли имеются? – спросил он. Семен посмотрел на Кудо.
– Скажи своему черному, чтоб вышел отсель. Разговор будет только для твоих ушей.
– Не мой он, братко, – устало сказал Игнат, – а такой же воин, как и те, что завтра снова на стены встанут. А что черен, так то не беда. У иных, лицом светлых от рождения, душа намного чернее его лика будет.
Однако Кудо, услышав произнесенное, молча развернулся и вышел за дверь.
– Так-то оно и ладно будет, – удовлетворенно сказал Семен, глядя ему вслед.
– Зря справного воина обидел, – покачал головой Игнат. – Он на стенах-то почище иных рубился…
Пальцы Семена, крутившие перстень, внезапно побелели, стиснув оправу камня.
– А я гляжу, этот неумытый справный воин тебе дороже брата! – зарычал Семен. – Ты, братко, ежели
