пакетике и все вместе садятся к столу, придвинутому к койке больной Лизы, Серёгина мать плаксиво говорит:
— И зачем ты на нас тратишься, тётя Поля? Ну когда я тебе отплачу за всё? Лучше бы башмаки себе купила, право!
— Отплатишь, Петровна, на том свете угольками, — добродушно смеётся тётя Поля, — а башмаки у меня и так хоть на бал. Кушайте, ребята.
— Спасибо, тётя Поля, — шепчет Лиза и смотрит на тётю Полю большими печальными глазами.
Серёга ничего не говорит, только уплетает за обе щёки. Если и Витька тут, и его сажают за стол. Тётя Поля смотрит на ребят, степенная, довольная, и всё её грузное тело колышется от смеха, когда Витька начинает врать свои бесконечные истории.
— Ну вот, — говорит она, вставая из-за стола, — бог напитал, никто не видал, а кто и видел, тот не обидел… Ты сиди, Петровна, отдыхай, мы с Серёгой со стола уберём.
А уж какая тётя Поля мастерица рассказывать сказки! Говорит она их нараспев, не спеша. Сказок она знает немного, рассказывает всё те же — а конец каждый раз другой. Серёга как-то запротестовал:
— Тётя Поля, ты тот раз по-другому рассказывала!
— Не любо — не слушай, а врать не мешай, — спокойно ответила тётя Поля. — Витьке же не мешаешь. А может, мне так хочется. Не всё же царевне за королевича замуж идти, пусть другой раз и мужика любит. Разве так не интересней?
— А ведь верно, интересней!
Но не всегда тётя Поля так добродушна. Когда однажды Лизе стало особенно плохо, тётя Поля вызвала врача. Посмотрел врач больную, пощупал пульс и сказал, оглядывая комнату:
— Здесь она не поправится. Отвезите её весной на юг, а пока дайте усиленное питание. Побольше мяса, масла и непременно каждый день фрукты.
— Пойдём-ко! — решительно сказала тётя Поля и, взяв доктора за руку, вывела его в коридор. За ними выскочил и любопытный Серёга.
Тётя Поля — небольшая, кругленькая — стояла, гордо выпрямившись, перед высоким сутулым врачом и совала ему в руку серебряный рубль.
— На, доктор, получай и больше к нам не ходи! Учёный человек, а не понимаешь, где что говорить можно!
Третий закадычный друг Серёга — дядя Саня, «студент». О «студенте» тоже никто ничего не знает. Известно только, что работает он в типографии и дома бывает редко. Койка его и маленький столик отгорожены ситцевой занавесочкой от других жителей комнаты и всегда завалены книгами. Иногда, проснувшись ночью на своём матрасике на полу, Серёга видит, что за занавесочкой горит свеча, и слышит, как там шелестят страницы.
— Дядя Саня, — шепчет он, — ты про что читаешь?
— Про людоедов! — шёпотом отвечает Саня.
Серёга поднимается на локте:
— Они людей едят?
— Едят, Серёга! Да с аппетитом!
— О?! А где они живут?
— Везде, Серёга. По всему свету.
— Да ну-у? И в Питере?
— И в Питере.
— Врё-ёшь… А что ты про них читаешь?
— Читаю, как сделать, чтобы они людей не лопали.
— А как это сделать?
— Вырастешь — узнаешь. Спи!
Серёга покорно ложится. Да разве после такого разговора сразу уснёшь?
Иногда дядя Саня приносит из типографии кучу хоть и рваных, но больших листов бумаги и клей. И каких огромных змеев умеет он делать! А весной, когда по улице несутся мутные потоки, ребята под руководством дяди Сани строят водяные мельницы из щепок. А прогулки летом втроём в лес! Витька болтает без устали, а дядя Саня его подзадоривает, а потом скажет:
— Эх, Витька, быть тебе писателем! Больно здорово сочинять умеешь!
А ещё очень любит Серёга, когда тётя Поля и дядя Саня оба дома. Тут-то между ними и начинается перепалка.
Тётя Поля сидит и вяжет шерстяной чулок. Не себе вяжет — Лизе, у которой всё время стынут ноги.
— Саня! А Саня! — зовёт она. — Иди, побалакаем.
Из-за занавески выходит «студент» и потягивается.
Он очень высокий и очень худой. Сверх чёрной косоворотки на плечи накинута куртка, — в комнате холодно. У него густые русые волосы, широкий рот. Когда он начинает разговаривать с тётей Полей, его живые тёмные глаза ласково смеются. Любит он дразнить тётю Полю!
— И чего ты, Саня, не женишься? — спрашивает тётя Поля, не отрывая глаз от вязанья.
— Уважаемая тётя Поля, который раз вы меня об этом спрашиваете; я ведь вам уже говорил, — когда у вас портрет со стенки исчезнет.
— Ну, уж этого никогда не дождёшься, — ворчит тётя Поля. — И чем он тебе мешает — портрет?
«Студент» глубоко вздыхает. Серёга видит — нарочно!
— Хочу начать оседлый образ жизни, тётя Поля, а портрет этот мешает.
Серёга оглядывается на олеографию, висящую над койкой тёти Поли, — портрет царя Николая Второго.
— Да ну тебя, заладил! — Тётя Поля поднимает глаза на «студента». — И до чего же ты худой! Никак ещё похудел! Чисто мощи! Когда уж ты жирку нагуляешь?
— Нагуляю, тётя Поля! Толще вас буду… когда у вас портрет со стенки исчезнет.
— Тьфу ты, окаянный, прости господи, — беззлобно ворчит тётя Поля, — ведь грех этак про царя говорить!
«Студент» придвигает к Лизиной койке табуретку, садится и осторожно отнимает у тёти Поли вязанье.
— Тётя Поля, успеете с чулком. Расскажите-ка нам с ребятами, за что вы его так любите?
— Кого люблю?
— Да того, что на портрете.
— Царя-то? А как же его не любить. Он небось помазанник божий.
— Ишь ты! А кто же его мазал-то?
— Не кощунствуй, греховодник! — И тётя Поля даёт Сане подзатыльник.
— А может, — продолжает «студент», — коли я Се-рёге постным маслом лоб помажу, и он царём станет. Как, Серёга, хочешь?
Серёга и Лиза хохочут. Тётя Поля начинает не на шутку сердиться:
— Да не греши ты, бесстыдник!
— Молчу, молчу, тётя Поля! — Глаза Сани смеются. — Расскажите нам лучше про царя, какой он. Может, и мы его полюбим.
Тётя Поля глубоко вздыхает и начинает нараспев, словно сказку рассказывает:
— Ты вот, Саня, кощунствуешь, а мне его, царя-батюшку, жалко. Уж до чего ж жалко! Посадили его в чертоги каменные, как птичку вольную в клетку золочёну, отгородили его от народушка стенами толстыми да стражей лютой, окружили его министрами хитрыми да подлыми, — и ничего-то ничегошеньки он про нас, грешных, не знает, не ведает… А уж тоска-то злая его грызёт, а уж сердце-то его чистое за народушко болеет. Позовёт он слуг своих верных, наказывает им: «Проберитесь, слуги мои верные, через все заставы и заслоны, посмотрите, как живёт мой народушко, не нуждается ли в чём, не обижают ли его министры хитрые, князья да дворяне жадные…» Пойдут слуги верные, потолкаются средь народушка, увидят, каково живётся нам, горемычным, увидят, как неправда да горе широким половодьем по всей Рассее-матушке разлилось… Заплачут они горькими слезами и побредут обратно в чертоги царские. Расскажем, мол, царю-
