Ученик якудзы

окончания экзекуции.

Эх, если б не глаза…

Японцы развлекались еще с полминуты. Однако новое шоу им быстро надоело. Видать, не новым оно было для них, привычным, обыденным, словно чистка зубов два раза в день, утром и вечером. Потому, попинав Виктора пару минут, они загнали ногами живой комок в угол, а сами направились к той перегородке, за которую Виктор некоторое время назад сходить поленился, хором громко обсуждая что-то насущное, скорее всего, к недавнему мимолетному развлечению отношения не имеющее. Отодвинув перегородку, японцы галдящей кучей ввалились в соседнее помещение.

Следом за ними юркнул в дом, а после — сразу за перегородку смуглокожий «братан» со здоровенным подносом в руках.

Громкое обсуждение насущного на иностранном языке разбавилось чавканьем, прихлебыванием и еле слышным пощелкиванием палочек для еды.

Виктор осторожно, миллиметр за миллиметром начал разгибаться. Так минер вывинчивает из мины взрыватель, то и дело рискуя ошибиться и превратиться в кровавый гейзер…

Когда тело побили просто, по-русски, качественно, но без изысков — оно болит, конечно. Зверски болит. Но это — боль знакомая. Болит — значит, восстанавливается, регенерирует. Самоизлечивается, одним словом. Хотя, смотря как побили, конечно. Но возьмем усредненную величину. Не «чуть не до смерти забили», но покрепче, чем «чтобы кошелек отнять».

Совсем другое дело, если избивали человека восточные профессионалы. По нервным узлам, точечно, основаниями больших пальцев ног, пятками и ребрами стоп, набиваемыми много лет о различные твердые предметы. По центрам бедренных мышц, бицепсов рук, по вершинам трапеций, по обоим выходам локтевого нерва — того самого, которым каждый живой человек неоднократно об угол двери бился, и рука отсыхала напрочь. А также вышеназванными частями тела по тем же целям — только «на отрыв». Не по ним, а под них, фалангами пальцев и самими пальцами, по твердости смахивающими на костяные пули.

Вот тогда его, тело то есть, и крючит. И изгибаешься помимо воли, даже если железобетонно решил до этого врагам свою слабость не показать, и корчишься, и воешь словно зверь — потому что это не ты, а твое тело воет само, так как ничего человеческого в нем уже не осталось…

Еле разогнувшись до половины, Виктор обнаружил, что он продолжает поскуливать, словно пнутый злым кинологом беспородный щень. А еще он обнаружил, что над ним навис в положении на корточках Колян с пустым подносом под мышкой.

— Тихо ты! — шипел Колян, пытаясь зажать рот Виктора ладонью, пахнущей сырой рыбой. — Тихо! Они же щас вернуться могут и забьют, на хрен, до смерти!

Виктор послушно перестал скулить. Потому как именно сейчас «до смерти» страшно не хотелось. Ведь, когда в жизни у человека появляется четкая и ясная цель, собственная смерть становится очень досадной помехой на пути к ее осуществлению.

Тело продолжало быть сплошным очагом боли. Боль, словно жидкий огонь, переполняла сосуд из тонкой человеческой кожи, грозя каждую секунду прорваться наружу. По крайней мере ощущение было именно таким.

— Загоняй боль сюда! — прошипел Колян прямо в ухо, ткнув пальцем Виктору мало не в детородный орган, разве что на пару сантиметров выше. — Мысленно концентрируйся! А то мозги сгорят, дураком станешь, кроме как дерьмо разгребать, больше ни на что не сгодишься! Глаза закрой и загоняй!

Слова доходили туго. Но Виктор, кое-что почерпнувший в этой жизни и до армии, и после, понял, о чем идет речь.

Он начал с пальцев (и им досталось — по суставам били, сволочи!). Потом настала очередь ладоней и стоп. Потом голеней и предплечий…

Боль поддавалась, словно была живым существом. Виктор напряг волю, зажмурился (с левым глазом зажмуриться получилось не очень — вязкий комок начавшей сворачиваться крови мешал векам плотно сомкнуться) — и втянул полыхающую боль в то самое ткнутое Коляном место, как моющий пылесос всасывает в себя лужу грязной воды.

Тело вздрогнуло — и расслабилось.

— А теперь подымайся — и пошли отсюда!

Голос у Коляна был на редкость омерзительный. Особенно когда он вот так, шепотом, с придыханием давал указания, пришлепывая своими губами-пельменями в пяти сантиметрах от барабанной перепонки.

— К-куда? — прошептал Виктор.

— Пошли, говорю! — прошипел Колян…

* * *

Это был сарай.

Натуральный сарай с тяпками, граблями, пилами, какими-то метелками и прочей сельскохозяйственной дребеденью, аккуратно расставленной вдоль стен в специальных кoзлах и развешенной по стенам.

Одна из стен была свободной. Около нее на толстой циновке располагалось лежбище, состоящее из внушительной пачки матрасов, обстоятельно обернутых шерстяным одеялом. Еще одно такое же одеяло лежало сверху. Не надо было быть особенно наблюдательным, для того чтобы заметить интересный штрих, — и циновка, и матрасы, и одеяла были не в пример толще и новее тех, что лежали в спальне учеников Якудзы.

Колян сгрузил Виктора на матрасы и присел рядом на корточки.

— Довыпендривался, — констатировал он. — Кости целы?

Виктор прошептал что-то маловразумительное и попытался пошевелить конечностями. Удивительно, но конечности слушались довольно сносно.

— Вроде целы, — подытожил Колян, поднимаясь на ноги. — Только сейчас допёр — кто ж это додумался тебя в их спальню определить? Не иначе добра тебе желал от всей души. Короче, лежи здесь и не рыпайся. Щас вражью силу обслужу и минут через пятнадцать тебе воды принесу морду умыть и пожрать чего-нибудь. Понял?

Виктор не ответил.

— Будем считать, что понял, — сказал Колян. — Только предупреждаю — на одеяло не блевать и под себя не гадить. Санузел там в углу, за ширмой. Доползешь в случае чего?

Виктор прикрыл один глаз. Со вторым, похоже, было плохо — он ничего не видел, и веко не двигалось.

— Ну и молоток, — сказал Колян. — Жди…

И ушел.

Колян ушел. А боль вернулась.

Она черным спрутом выползла из той точки, куда загнал ее Виктор, и медленно, неотвратимо растеклась по телу, клетка за клеткой, мышца за мышцей подчиняя себе плоть.

Но это была очень странная боль.

Она была похожа на цунами. Виктор словно со стороны наблюдал, как от живота вверх и вниз распространяется крупная дрожь, которая, казалось, вот-вот разорвет его тело изнутри.

А потом цунами захлестнуло мозг и вырвало Виктора из этого мира, как выдергивает опытный хирург занозу из теплого живого мяса…

* * *

Он стоял у окна.

За окном была ночь.

А в ночи горел его город.

Зарево пожаров поднималось над скелетами зданий, воспетых поэтами, стихи которых он любил.

Поэты жили давно. И умерли много десятилетий, а то и столетий назад.

Сейчас пришел черед умирать зданиям.

Городу.

Империи, созданной его руками и его гением.