Спокойно отвечает Железнов:
— Закон для всех одинаков. Вы ответите за самосуд.
Ко мне подсаживается Мироныч и, слегка сжав мое колено, тихо спрашивает:
— Ты помнишь, где стоял Енисейский, когда шел обыск при погрузке?
— В тамбуре вагона. А что?
— Гронина призналась, что спички она получила от Енисейского. От него же мог попасть к Мещерскому и ключ. Ведь заключенных вели мимо.
— Не может быть!
— Как сказать, — говорит Мироныч. — С точки зрения эсера такой поступок вполне допустим. Войцеховский желает теперь кое-что рассказать об Енисейском.
Я задыхаюсь. Есть ли мера подлости у людей? Какой поворот надо сделать бывшему эсеру, чтобы стать заодно с белым зверьем!
Монотонно стучат колеса. Хлопают двери нашего вагона, люди проходят мимо. Боль начинает утихать. Продолжает Мироныч:
— Сейчас мне Барышев интересную историю рассказал. Он цепляется за жизнь, понимает, что натворили бандиты. Оказывается, в ночь убийства Яковлева Войцеховский его поставил в гостинице на страже. Барышев был в коридоре и подсматривал в щелочку, что делается в номере. Войцеховский выстрелил Яковлеву в висок. Такие, брат, дела…
Выходит, все было так, как мы предполагали. Яковлеву повезло — он крутанул барабан, и курок сухо щелкнул. Но убийца был наготове. Теперь можно сказать, что дело об убийстве красного командира Яковлева, производством закончено. У нас есть главный свидетель обвинения. У нас?!
— Мироныч, скажи: как Александр Лукич?
Повязка давит голову. Чекист крепче сжал мое колено и молчит. Хочется сорвать бинты и глянуть вокруг.
Едкий махорочный дым бьет в нос: вернулся доктор и сел напротив меня. Слышу, как он тяжело дышит. Холодные пальцы щупают мою руку.
— Нуте-с… Удивительная у вас способность, молодой человек, лезть под удары. Посмотрим ваши серые глазки. Товарищ Дайкин, зачем же было забинтовывать так туго? Ведь бинт не портянка! Спокойно! Вы не генерал Иванов, вы пострадали от врагов, вам гордиться надо ранениями. А Иванов ругается не переставая: «Какой бандит! Ранил своего генерала!» А кто ранил Иванова? Товарищ Енисейский? А кто бандит?
Мягкие пальцы трогают мои воспаленные веки. Открываю глаза. Вижу!
В вагоне светло. Уже наступило утро. В купе собрались все друзья-товарищи по следствию. Нет, не все. Здесь те, кто остался в живых. Выскакиваю и бегу по вагону.
Александр Лукич лежит на нижней полке, около тамбура, С лица смыта кровь, и кажется, что он прилег на минутку и закрыл глаза, вспоминая что-то очень важное. В купе на столике — полированный деревянный футляр и жестяная оправа для очков.
Меня обнимает Железнов и медленно ведет по вагону в наше купе.
— Вот так, брат. Тяжелая утрата… Ведь Куликов был как алмаз — наивысшей твердости. Память о нем, словно алмазная пыль, станет шлифовать наши поступки. Плакать нельзя. Всем и так тяжело…
Стучат колеса, несется поезд. На повороте первые лучи солнца заглядывают в вагон. Наступает новый рабочий день, и нет времени сидеть сложа руки.
— Работы много, — говорит Железнов. — Садись к столу, надо писать акты.
Достаю бумагу, ищу карандаш. Надо работать, но трудно сосредоточиться. Напротив сидит Железнов — суровый, нахмуренный.
В купе входит Степанида, санитарка больницы. Она принесла большой медный чайник. По- домашнему просто она говорит:
— Побалуйтесь чайком, мои хорошие. Отогрейте души.
Горячий чай обжигает губы. Покраснел Мироныч, допивая большую кружку. Разгладились морщины на лице Железнова. Он кладет руку мне на плечо.
— Видишь хорошо? Ну, то-то же. Значит, годен к дальнейшей службе в трибуналах. Я давно хотел тебе сказать, да происшествия мешали. Ты ведь просился на восток. Да? Окончательное решение предоставлено мне в зависимости от твоего поведения в этой командировке. Что ж! Вел ты себя достойно, хотя и были ошибки.
Железное разводит руками, затем выпрямляется и добавляет:
— Ты зачисляешься в выездную сессию нашего трибунала. Пока на должность секретаря, но мы учтем твое желание работать следователем. Вот закончим это дело и двинемся на восток. Учти: там много работы!
Ко мне тянется Мироныч, крепко жмет руку.
— Мы будем тебя там ждать, я и… Знаешь, кто? Ну догадайся!
Стремительно движется земной шар, увлекая нас с собой. На смену ночному сумраку приходит солнечный день, горе чередуется с радостью. Но пока что ночь длиннее и горя больше, гораздо больше.
Поезд несется вдоль залитой солнцем сопки. Гудит паровоз, и наш состав спускается вниз, в ложбину, мимо покрытое снегом насыпи. Вихрь вздымает снежные пушинки, и они сверкают на солнце, как алмазная пыль.
Дорогой ценой мы платим за то, чтобы крапива не мешала нам широко шагать и был покой на советской земле. Вожаки белой стаи скоро сгинут, как тени в полдень, и маленький Пашка узнает правду о гибели своего брата. Но Александр Лукич уже никогда не кинется вперед, чтобы прикрыть друзей- товарищей.
21. ПРИГОВОР
Мусор на свалку принято вывозить поздно ночью, когда пусто на улицах. Зачем показывать людям грязь, открывать изнанку жизни? И мы везем осужденных на расстрел под утро, когда все спят крепким сном. Пусть в своем последнем пути они будут одиноки и чужды всему живому. Никаких торжественных церемоний не будет для тех, кто обречен исчезнуть с лица земли так незаметно, как белая пена растворяется в быстрых водах реки.
Крытый грузовик не спеша выбирается по тихим улицам города на шоссе. На двух скамейках сидят те, кого мы везем на расстрел. Ротмистр Мещерский положил руки на колени и напрягся, стараясь унять нервную дрожь. Поблек князь в конце своей жизни. Рядом с ним сидит Войцеховский и оглядывает нас исподлобья. Эти двое скрыли от суда многие преступления, но и того, что стало известно, хватило бы для обоснования десятка смертных приговоров.
Мы едем по шоссе, и уже начинает светать. Комендант трибунала точно рассчитал время выезда: мы будем у обрыва на берегу реки до первых лучей солнца.
Два дружка, два профессиональных бандита — Корень и Тишка — сидят в углу. Оба они были приговорены царским судом к вечной каторге за зверские убийства старателей. Освободила их революция, но, будучи врагами любого порядка, они пришли в лагерь князей мещерских.
На той же скамейке трясется генерал Иванов. Только недавно стало известно все прошлое Иванова. Он был офицером охраны на Ленских приисках, председателем военно-полевого суда на русско-германском фронте. Два раза генерал Иванов выступал против Советской власти. В третий раз он вздумал возглавить бунт в Надеждинском исправдоме, и трибунал подвел черту. Иванов посерел и скис. Он уже мертв, и ничего, кроме страха не осталось в его дряблом теле.
Отдельно от остальных сидит поручик Гронин. Садист и убийца, он сам панически боится смерти. Гронин часто теряет сознание, затем на пару минут приходит в себя, смотрит обезумевшими глазами вокруг, крупные слезы начинают катиться по щекам, и он снова клонится в сторону. Двум красноармейцам все время приходится его поддерживать. Как трудно умирать этому извергу и палачу, зверски лишившему
