жизни сотни людей!
Грузовик затрясло — мы свернули с шоссе в сторону, к реке. Остались последние десятки метров. Нащупываю в кармане гимнастерки приговор.
Остановилась машина. Короткий гудок. Мы на месте. Комендант выпрыгивает из кузова, командует:
— Выводи осужденных!
Первым вылезает из машины Корень и, сердито сплюнув, говорит:
— В дерьмовой компании приходится подыхать…
Медленно сползают на землю остальные осужденные. Они жили, как одинокие хищники, и никто не передал им доброго слова на прощанье. Я был вчера в тюрьме и объявлял, что приговор по делу вошел в силу. Пришли в рабочей спецовке из сапожной мастерской, которой руководит Яворский, юнкер Горовой, усатый капитан Барышев. Вежливо поздоровались, молча расписались, заявлений и просьб не имели. Прижимая обе руки к сердцу, как старому знакомому, поклонился мне Пальмиров. Прибежал в белом халате из тюремной больницы доктор-частник и засыпал меня просьбами о помиловании во все адреса. Ни слова не сказав, расписался хмурый Енисейский. До чего же он стал противен мне! Оказалось, что этот «революционер» являлся полицейским осведомителем на царской каторге, во время гражданской войны был связан с бело-чешским генералом Гайдой, а в Надеждинске — с Мещерским и Ивановым. Енисейский всюду и всегда обманывал, предавал и изменял — этакий негодяй по призванию. Жаль, что трибунал сохранил ему жизнь. Никто из осужденных ничего не спросил о своих бывших друзьях, приговоренных к расстрелу. Зина — ее приговорили к восьми годам лишения свободы — задержалась у стола, хотела что-то спросить. Я понимал, что из жизни уходят два близких ей человека: Гронин и Войцеховский. И простую формулу прощанья мог бы им передать. Но я ошибся.
— Скажите мне откровенно… — потупила глаза Зина. — Седьмого ноября будет амнистия?
— Нет! — зло ответил я и встал. Хотя к 5-й годовщине Октября амнистия непременно будет для всех заключенных. Советская власть милосердна. Но неужели красавица Зина всю жизнь будет думать только о себе?
Свежий ветерок гонит по земле опавшие листья, и они исчезают за кромкой обрыва. Один человек будет упорно ждать нашего возвращения. Я видел: Пашка Яковлев, брат погибшего краскома, в утренних сумерках провожал нашу машину у ворот трибунала. Он ничего не спросит, зная, что ему ничего и не скажут. Но Пашка захочет увериться в том, что убийцы брата не вернулись, исчезли навсегда.
Последним из грузовика вылезает надеждинский доктор со своим неизменным кожаным саквояжем. Он привязался к нам и основательно прокурил махоркой стены трибунала. Зачем ему сегодня медицинские инструменты и лекарства? Сейчас он должен будет сделать только одно: констатировать смерть.
Молча мы поднимаемся на бугор. Уже видна река. Серый туман тает над водой. Вот-вот взойдет солнце, наступит день. Эти шестеро сейчас сгинут. Жаль, нет рядом с ними седьмого — «Виталия Витальевича» из Иркутска. Он успел улизнуть куда-то на восток. Может, мы встретимся с ним в Приморье? Я узнаю его по монограмме на фамильном кольце.
— Стой! — командует комендант.
Вот и конец пути белой стаи. Разворачиваю приговор.
— «Именем… республики… Военный трибунал… руководствуясь революционной совестью и социалистическим правосознанием… приговорил…»
На далеком поле, по ту сторону реки, вспыхнул огонь, кверху поднялся столб дыма. Это хлебопашцы сжигают перед севом кучи сорняков, чтобы выше поднялся будущий урожай.
Всеволод Привальский
БРАУНИНГ №…1
Этим браунингом с вороненой рукояткой владелец никогда не пользовался, хотя жизнь его неоднократно подвергалась опасности, а врагов было множество. Пожалуй, ни у кого во всем мире не было столько врагов, ненавидящих, злобных, жаждавших его смерти. И все же он ни разу в жизни не выстрелил из своего пистолета. Правда, у него было другое оружие, смертельно разящее, оружие, которого враги боялись пуще огнестрельного. Этим оружием было его слово. Оно разило наповал.
Теперь уже трудно установить, кто и когда вручил ему этот браунинг. Может быть, еще в те дни, когда, скрываясь от ищеек Временного правительства, обещавшего крупную сумму за его голову, он должен был уйти в подполье? Может быть, это оружие лежало в его кармане, когда тревожным вечером 24 октября он шел в Смольный, оставив хозяйке последней своей конспиративной квартиры записку:
«Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил»?
Пистолет, вероятно, был при нем и в тот зловещий день 30 августа 1918 года, когда в него стреляла эсерка Каплан, но он не успел его даже выхватить…
Где сейчас этот браунинг — неизвестно. Он так и не был разыскан, хотя никогда и никому Владимир Ильич Ленин не передавал своего оружия. Только однажды оно попало в чужие и опасные руки при обстоятельствах весьма драматических.
Этой истории и посвящена настоящая повесть.
I
Январь 1919 года стоял на редкость морозный и снежный, зима словно обрадовалась, что некому расчищать улицы, и завалила Москву снегом. Прохожие протоптали на тротуарах узкие тропинки, извозчики и немногочисленные авто ездили по трамвайным колеям, с трудом сворачивая в сторону, когда приходилось уступать дорогу отчаянно трезвонящим вагонам.
В Москве было пусто — все, кто мог держать в руках винтовку, ушли на фронт: против Колчака, Деникина, Краснова, против интервентов на севере, юге, востоке… Со стен давно не крашенных домов плакаты тревожно вопрошали:
«Ты записался добровольцем?»
В Москве было голодно, слепые строчки газет, печатавшихся на серой оберточной бумаге, извещали:
«Сегодня по карточкам вместо одной восьмой фунта хлеба выдается полфунта овса».
В Москве было холодно, совслужи в своих учреждениях сидели в пальто и шапках, замерзшие бледно-лиловые чернила разбавляли кипятком. В домах топились «буржуйки», огню предавались
