что-то свое. — Ты не права, — повторил он. — Я могу понять. Просто мне приходится думать сразу за многих людей, но понять я могу… У меня на Большой земле жена. Такая же молодая, как ты. Ей двадцать лет. Я поздно женился, перед самой войной… Командирская жизнь такая… И вдруг так повезло!.. Она очень хорошая, очень красивая. Такая красивая, что мне приходится заставлять себя не думать о ней. Иначе становится слишком тяжело. Война, девочка, война…
В первый раз майор заговорил о себе. Галина смотрела на него, широко открыв глаза.
— Пора, друзья, трогать, — сказал Топорков. Ленивое осеннее солнце висело над лесом, и длинные тени пересекали полянку перед кордоном. Андреев надвинул на седую голову капюшон и оглянулся: Бертолет и Галина стояли у колодца, взявшись за руки, и осы вились над ними.
— Оно и лучше, что девка остается, — вздохнул Андреев. — Переправа будет не шутейная… Мы-то с вами хоть пожили.
— Пожили… Вам сколько лет, Андреев?
— Шестьдесят три годочка.
— Да, — майор дернул ртом. — А мне вот тридцать.
— Сколько? — спросил Андреев, и клинышек его бородки приподнялся от удивления. — Как это тридцать?
— Тридцать. Позавчера исполнилось.
— У-у… — простонал старик, пристально рассматривая майора. — Война это! Война, война, вот что она с людьми делает! Говорят, считай лета коню по зубам, а человеку — по глазам. По глазам-то вам все пятьдесят…
— Не глаза меня беспокоят, — сказал майор, но смолк, оборвал фразу. Он откинулся назад, глубоко вздохнул, стараясь заполнить холодным чистым воздухом впалую грудь. Его заросшее белой щетиной лицо было в мелком поту. — Вот что, Андреев! Когда дойдете до реки, там по берегу будет много лесу…. В штабелях. Еще до войны для сплава сложили. Лошадей переправите вплавь, а для телег соорудите плот.
— Да вы сами, сами! — поспешно возразил старик. — Что это вы, товарищ командир?
— Ничего, ничего, — успокоил его майор. — Это от усталости. Война получается длинная…
Опустела поляна перед третьим кордоном. Последняя телега, вихляя колесами и поскрипывая, скрылась за дубами.
И тут Галина, словно бы вспомнив что-то, припустилась вслед, глухо простучала сапогами по песку, догнала Левушкина, ухватила за рукав:
— Ты уж за ним посмотри. Пожалуйста!
— Ну ладно, ладно, чего там! — сказал Левушкин. — Обещаю. Чего с ним делить? У нас только одна война на двоих, а девки, видать, будут разные.
Она неловко поцеловала его в щеку.
— Сподобился! — сказал Левушкин. — Как прадедушку чмокнула.
Теперь их оставалось только четверо. Упряжки были подогнаны одна к другой, а лошади подвязаны вожжами к задкам телег: не хватало погонщиков.
Левушкин, как всегда, шел дозорным. Он то устремлялся вперед, то останавливался, замирал среди холодной тишины. Очевидно, чутье подсказывало ему близость противника.
И Андреев, таежный охотник, брел с особой осторожностью, таясь, соснячком. Неприметный его дождевичок мелькал среди блеклой хвои. Солнце уже укатилось за лес, светились лишь высокие барашковые облака…
Коротко, с металлическим звоном — будто молотком дробно отбарабанили по наковальне — прозвучала очередь пулемета с мотоциклетной коляски.
Обоз остановился. Дремавший на телеге Топорков сбросил с глаз тонкие, воскового оттенка веки, привстал и с усилием спрыгнул с телеги. Беззвучно, как лист, опустилось на землю сухое тело. Подбежал вездесущий Левушкин:
— На развилке разъезд: два мотоцикла… И собака.
— Собака?
— Овчарка. В коляске. Заметили меня — видать, собака почуяла.
— Вилло, Левушкин, гоните обоз в лес, вдоль посадки! — крикнул майор и взял с телеги трофейный ручной пулемет, оставленный мотоциклистами, подстрелившими Степана у Чернокоровичей.
Обоз — телега за телегой в подвязи — стал медленно, как эшелон, поворачивать, и лошади, разбив усыпанный хвоей песок, зашагали вдоль молодого, рядами посаженного соснячка. Уже слышалось знакомое тарахтенье мотоциклов. Моторы то ревели, преодолевая песчаные преграды, то приглушенно, басовито постукивали на холостых оборотах.
Партизаны залегли в соснячке, на хрустящем мху.
— Осторожно подъезжают, — прошептал Андреев. — Ученые!
Топорков ладонью сдерживал судорожное дыхание.
— Собака — это очень плохо, — сказал он.
— Ясно, — кивнул бородкой Андреев и протер чистой тряпицей линзы оптического прицела.
Из-за сосновой ветви Топорков видел, как на лесной дороге, глубоко просев колесами в песок, остановился мотоцикл. Позади колясочника колыхался штырь натяжной антенны. Показалась и вторая машина.
Несколько соек, перелетев дорогу впереди, прокричали что-то сварливыми голосами. Пепельная, отменной породы овчарка, важно сидевшая в коляске второго мотоцикла, повела ушами и проворчала. Влажно блеснули фиолетовые десны.
…Коротким видением пронеслась в памяти майора концлагерная сцена: упавший заключенный — руки его прикрыли затылок, — и овчарка, которая, брызжа слюной, наклонилась над ним, готовая вцепиться в шею… Этим заключенным был сам Топорков. Это над его головой хрипела овчарка, роняя жаркую слюну…
Мотоциклисты подъехали к тому месту, где свернул обоз. Песок здесь был взрыт копытами, а железные ободья колес проложили четкую колею в сторону, к соснячку.
Солдат, сидевший позади второго мотоциклиста, слез и позвал собаку, придерживая длинный поводок. Овчарка легко, пружинисто выпрыгнула из коляски и уперлась широко расставленными лапами в песок. Она злобно косила глазами в сторону соснячка и ворчала. Мотоциклисты переглянулись.
— Los, Adolf, los du! — сказал водитель солдату. — Da gibt’s auch ein Madel mit bei, siehste?7
Андреев выстрелил. Винтовка в его руках подпрыгнула, и из ствола потянулся дымок.
— Отходи! — сказал майор и нажал на гашетку «ручняка».
Мотоциклисты мгновенно залегли и открыли ответный огонь. Серая овчарка лежала на дороге недвижно, как груда пепла, и пули поднимали возле нее фонтанчики пыли.
Андреев, не задевая деревьев, чтобы не шевелить ветвей и не выказывать своего положения, бесшумной змейкой прополз между рядами сосенок.
Достав гранаты, двое мотоциклистов под прикрытием пулемета перебежали дорогу и залегли для нового броска. Топорков дал еще одну длинную очередь и пополз, волоча «ручняк», следом за Андреевым. Он хрипел, задыхался, но полз, ставя острые локти в трескучий мох и подтягивая сухое тело.
Мотоциклисты переглянулись и разом, как по команде, далеко и мощно бросили гранаты. «Колотушки», описав высокую траекторию, затрещали в ветвях в том самом месте, где только что лежали Топорков и Андреев. Желтым и красным вспыхнул песок, оглушительно громыхнул сдвоенный разрыв, и солдаты, едва успели просвистеть осколки, бросились вперед, стремясь использовать ту победную долю секунды, пока враг еще ошеломлен и не в силах сопротивляться.
Но Топорков, угадавший этот бросок мотоциклистов, снова дал очередь сквозь соснячок, не целясь. Один из солдат упал. Второй, приткнувшись к нему, зашелестел перевязочным пакетом.
