— Значит, Серегой тебя кличут
— Серегой-то Серегой, но ты лучше называй меня товарищ Сорокин.
Вечер загустел. И луна желтыми ладонями приласкала город. Море ворочалось рядом, поигрывало свежестью. Пахли медом цветущие вишни, яблони. Улицы не казались такими покалеченными, как днем. Темнота убрала все лишнее. Только кони по-прежнему бродили по городу, не в силах выбраться из лабиринта улиц, переулков. Они цокали копытами и грустно ржали.
Я остановил двух взнузданных тонконогих коней, седла с которых уже кто-то снял. Сказал:
— Товарищ Сорокин, две ноги хорошо, а четыре лучше. Тем более, пилить нам до аэродрома еще долго.
Уже восседая на коне, я услышал в ответ что-то невнятное. Потом увидел, как краснофлотец воздухоплавательных частей подвел коня к опрокинутой бричке, вскарабкался на нее, рассчитывая, видимо, что таким образом сподручнее взобраться на лошадиный круп. Но конь, повертев шеей, сделал несколько шагов вперед и Сорокину пришлось слезать с брички и опять хватать коня за узду, ругаясь при этом громко и квалифицированно.
— Ты смелее, — подсказал я. — Обопрись руками. Неужели никогда на лошадях не ездил?
— Лешаку они нужны в авиации. Кабы у них крылья были.
С горем пополам Сорокин все-таки обхватил конские бока ногами. Натянул узду. Попросил:
— Не поспешай…
— Хорошо, — сказал я.
Поспешать действительно было некуда, потому что вылет наш планировался лишь на рассвете.
2
Маленько мы сумели вздремнуть. На прелых, словно прошлогодняя листва, матрасах, сваленных в ветхом сарае, стоящем на самом краю взлетного поля. Матрасы были из госпиталя, воняли карболкой. А крыша в сарае светилась, как решето. И понятно, что матрасы прели. Но нам нужно было отдохнуть хоть пару часов, и лучшего места поблизости не оказалось.
Товарищ Коваленко приехал за полчаса до рассвета, в открытом автомобиле, который чихал, словно простуженный, стрелял, точно орудие, и чадил дымом, будто испорченная керосинка.
На заднем сиденье за спиной шофера куталась в платок какая-то женщина. У Коваленко, сидевшего рядом с шофером, по-прежнему правая рука была на перевязи. И он морщился, когда ненароком делал ею какое-нибудь движение.
Подойдя к нам, он спросил:
— Отдохнули?
— Само собой.
Тогда, словно слепой, он ощупал здоровой рукой мое лицо. И, повернувшись к машине, коротко бросил:
— Побрить.
Женщина вышла из машины. Шофер включил свет. Фары заглазели в темноте. И поле перед радиатором и дальше стало зеленым и нежным.
Открыв плоский маленький чемодан, женщина виновато сказала:
— Вода холодная.
Голос у нее был приятный.
— Сойдет, — ответил я.
Она стояла спиной к свету. И я не видел ее лица, потому что оно оставалось темным как тень. Но руки у нее были теплыми и мягкими. Я подумал, конечно же, всю дорогу она их прятала под платком.
Пульверизатор шипел, как гусь.
Я сказал:
— Спасибо.
Женщина закрыла чемодан. Это удивило меня. И я спросил:
— А Сорокина?
— Он еще бреется один раз в две недели, — без подначки, а как-то очень равнодушно ответил товарищ Коваленко.
Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Коваленко распахнул дверку, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу. Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.
Узел упал возле моих ног.
— Переодевайся, — сказал Коваленко.
Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.
Я рванул веревку. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.
— Да, — сказал Коваленко. — Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они, черти, организовать не смогли. И драпали на юг по собственной инициативе… Вот документы. Подлинные. Ты, Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи Пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи же с патрулем — документы надежны. Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.
Я повторил. Коваленко удовлетворенно кивнул:
— После выполнения задания поступишь в распоряжение Миколы.
Посмотрел на Сорокина:
— Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину — приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам…
3
Мне приходилось лазить по горам. Смотреть вниз на долину, где домики кажутся размером с ботинок, деревья — не длиннее штыка, а спешащая к морю речушка выглядит тонкой и гибкой, как уздечка.
Нечто подобное ожидал я увидеть с аэроплана. И чуточку опешил, когда взглянул за борт. Под нами проплывали горы, но не прежние, гордые и высокие, а покатые, приземистые, словно упавшие на колени. Деревья, облепившие их, напоминали темные кляксы. А дома… Я понял, почему на топографических картах их рисуют в виде крохотных прямоугольников.
Облака, белые и круглые, курчавились над горами. И выше нас. Но мы ни разу не попали в облако. А мне так хотелось потрогать его руками.
Необшитый корпус самолета был гол, как рама велосипеда. И место, где мы сидели, походило на корзину, зажатую сверху и снизу крыльями. Мотор гудел громко, но очень ровно. Я быстро привык к его монотонному гулу. И мне нравилось лететь. И задание не казалось сложным и опасным. Колючий воздух холодил лицо. Забирался под шинель. Мне пришлось нагнуться к ветровому щитку. И видеть перед собой лишь небо да шлем Сереги Сорокина. Шлем был поношенный, темный. А небо — очень красивым: с востока золотистым, а с запада густо-голубым.
Широкие крылья «фармана» немного покачивались, а иногда машину бросало в воздушную яму, и сердце тогда замирало, как на качелях.
Сорокин стращал меня накануне, что я могу укачаться, вывернуться наизнанку и вообще
