Бизнесменам повезло – они сидели ближе всех к дверям, и для большинства из них бегство оказалось удачным.
Остальным повезло меньше.
Сильные, толкая и сбивая с ног более слабых, пробивали себе путь сквозь толпу, топча упавших подкованными армейскими сапогами. Но это мало помогало. Возле выхода из амфитеатра образовалась свалка из людских тел.
Но все это было уже ни к чему.
Чудовище умирало. Крик, внушающий непреодолимый ужас и нестерпимую боль всему живому, становился все слабее и слабее.
Хотя для Виктора это уже не имело значения.
Он находился слишком близко к эпицентру звуковой атаки, и, в отличие от зрителей, он не был защищен бронированными стенами сферы.
Он понял, что умирает. И что вряд ли кто-то сможет его спасти.
Даже бессмертный фюрер Четвертого Рейха.
Единственный, не бросившийся к выходу из амфитеатра.
И сейчас направлявшийся к нему.
Но и это уже не имело значения…
Человека с лицом, закрытым непрозрачным забралом, Виктор видел как бы со стороны. Как и свое распростертое на арене бесчувственное тело. В ускользающем сознании вяло колыхнулась мысль, что, по свидетельству оживших мертвецов, именно так воспринимает происходящее вокруг него человек, отходящий в лучший мир. И если бы он не умирал, то, возможно, удивился бы, когда фюрер, подойдя, склонился в почтительном поклоне и произнес на японском:
– Здравствуйте, учитель.
Где-то Виктор читал, что, когда человек умирает, его душа еще некоторое время ошивается рядом со своим телом и наблюдает за постсмертельной возней около него. Странно было ощущать себя отделившейся от тела душой и наблюдать за самим собой со стороны.
И вдвойне странно было то, что свое, родное, до боли знакомое тело медленно поднималось с песка арены… без непосредственного участия его прямого хозяина.
– Здравствуй, ученик.
Возможно, Виктор был единственным посторонним свидетелем беседы. Фюрер и тот, кто совсем недавно был Виктором, общались без помощи звуков. Разговор шел на уровне обмена мысленными образами, отображаемыми иероглифами.
– Как вы и говорили, мы снова встретились на Пути Синоби, учитель. Странно видеть ваше ками[35], заключенное в тело гайдзина[36]. И тем более странно, что вы объединили свое ками с душой белого человека.
– Мне тоже странно видеть, что ты не решился заглянуть за ворота страны Токоё[37] и предпочел перерождению угасание в бессмертном теле.
Фюрер наклонил голову.
– Вы хотели, чтобы я достиг Новой Швабии, – и я выполнил вашу последнюю просьбу. Правда, я не понял, почему вы настаивали на этом…
– Это просто, – сказал тот, кто сейчас полностью завладел телом Виктора. – Я не хотел новой войны. И был уверен, что мой ученик не будет настолько безумным, чтобы вновь ввергнуть мир в ту же пропасть, из которой не так давно человечеству едва удалось выкарабкаться. Я ошибся. Бессмертие в нестареющем теле ослабляет разум.
Голос из-под шлема зазвучал глухо и угрожающе:
– Новая Швабия готовится к новой войне. Но это не есть следствие чьего-то безумия, учитель. Всегда высшие расы стремились к господству над слабыми. Вам ли не знать этого? Ваша родина – яркий тому пример.
– Япония дорого заплатила за свои ошибки. И я не хочу, чтобы снова умирали миллионы людей из-за того, что кто-то возомнил себя богом.
Фюрер кивнул.
– Тем не менее я предлагаю вам идти с нами, учитель.
Тот, кого фюрер называл учителем, покачал головой.
– Нет, Зигфрид Граберт. Ты так и не понял Пути Синоби.
Фюрер поднес руку к шее и нажал на едва заметную кнопку. С едва слышным щелчком шлем распался на две половинки. Непроницаемое забрало и стальная затылочная часть упали на песок, словно две скорлупки расколотого ореха.
– Похоже, что нам снова тесно на одной земле, учитель, – произнес Граберт. – К тому же я не собираюсь упускать случай вернуть свое потерянное лицо, убив учителя в честном поединке.
– Невозможно вернуть то, что утеряно навсегда…
Восточный смысл понятия «потерять лицо» в данном случае приобретал двойной смысл при взгляде на его непосредственное воплощение, доселе скрытое под непроницаемым забралом шлема.
У человека по имени Зигфрид Граберт не было лица. Абсолютно голый череп с вылупленными глазными яблоками, лишенными век, обтягивала тоненькая, недавно сформировавшаяся прозрачно-розовая пленка. Кое-где со лба и щек еще свисали почерневшие клочья старой, отмершей кожи, не успевшие отвалиться так же, как отваливается струп от старой раны под натиском обновленной плоти.
Зигфрид жутко усмехнулся ртом, лишенным губ.
– Я каждый год теряю лицо, учитель, так же, как змея теряет свою кожу, для того чтобы возродиться вновь.
– Ты дорого заплатил за свое бессмертие, ученик. И до сих пор продолжаешь платить.
– Это так, – кивнул Зигфрид Граберт, фюрер Новой Швабии. – Но я привык возвращать то, что теряю. Любой ценой…
Поняв, что биотанк мертв и что арена не погребена под осколками бронесферы, часть зрителей, одумавшись, поспешила вернуться. Некоторые из особо приближенных офицеров рискнули пройти сквозь лишенные створок ворота арены, выполненные в форме японских тории[38] и встать позади своего фюрера.
– Я вижу, ты вернулся, Ганс, – не оборачиваясь, произнес Граберт.
– Так точно, мой фюрер! – отозвался офицер с витыми погонами обергруппенфюрера.
– Тогда принеси мне оба меча.
– Конечно, мой фюрер, но…
– Выполняйте приказ, генерал!
– Да, мой фюрер!
«Ученик… Ну конечно! Теперь понятно, откуда мне знаком голос этого фюрера. Сон-видение после того, как сихан долбанул меня ударом силы. Граберт… Зигфрид Граберт. Убивший во время войны того, чье ками сейчас находится в моем теле. Отца моего учителя».
Он не знал его имени – сихан никогда не называл его. Когда сихан говорил об отце, он называл его оядзи, что по-японски значит «отец». К слову сказать, точно так же называют члены японской якудзы главу своего клана.
Похоже, Виктор понемногу начал привыкать к своему новому состоянию. Тела не было. Не было привычного состояния осознания себя как биологического объекта – с руками, ногами и всеми остальными частями тела, присущими человеческому существу. Это было состояние чистой мысли. И чистого восприятия окружающего мира таким, каким его могли бы видеть люди, если б умели летать.
Сразу вспомнилась старая японская поговорка, которую любил повторять сихан: «Отличие синоби от обычного человека в том, что он точно знает – его тело придано душе, а не наоборот». Возможно, в другое время Виктор рискнул бы испробовать возможности своего нового состояния, но сейчас было не до этого. Слишком серьезные события разворачивались внизу.
Обергруппенфюрер с почтением нес на полусогнутых руках два существа, завернутых в куски дорогой материи. Одно повыше, другое пониже.
