– Ты очень похожа на Машу… На свою маму. Странное ощущение… Как будто бы вернулся в прошлое. Как будто снова двадцать лет. – И после небольшой паузы спросил немного другим голосом: – Как она поживает?
– Ничего. Прожили с отцом больше двадцати лет. У него свой музей, краеведческий. У нее хозяйство. В город не перебрались, хотя была возможность. Так что все неплохо. Расскажите мне о вас с ней, – попросила его Аня вкрадчиво, боясь спугнуть тему, ради которой пришла на эту встречу. – Что это было?
– Она тебе ничего не рассказывала? – небрежно спросил он, стряхивая пепел с сигареты.
– Никогда. – Аня смотрела на него во все глаза, подавшись вперед.
– Знаешь, возможно, она этого никогда и не сделает. Это ее право. Ей не захочется разрушать твои представления о ней, как о матери. Мы не можем думать объективно о своих родителях. А ведь наши мамы были когда-то девочками. И чем легкомысленнее была девочка, тем скорее она становилась мамой. А нам почему-то кажется, что мамой она стала потому, что, наоборот, была очень серьезной. Если бы человечество само решало, когда ему иметь детей, нас бы уже давно не было на Земле. Ты – взрослая девочка. Ты замужем.
– Да. И не в первый раз…
– Удивительно, когда ты все успела… Значит, знаешь, что отношения между мужчиной и женщиной бывают разными.
– Да, знаю, – сказала Аня. – Вот только вопрос, насколько разными…
– Можно прожить с одним человеком тридцать лет и три года, а можно три дня. И что из этого было любовью, а что нет – не нам судить. Верно?
– Может быть, и так.
– Она была вылитая Одри Хепберн, – сказал человек, похожий на Ричарда Гира. – Ты тоже на нее похожа. Но Маша… Девочки тогда носили платьица. И эти распахнутые глаза. Улыбка. Жемчужная… Она все время смеялась. Ее нельзя было не заметить. И я, конечно, заметил. И не только я… Это, может быть, все и решило. Я привык своего добиваться. И смотреть не мог на всех этих комсомольских вожаков, которые вокруг крутились. Ну что тут сделаешь?.. Комсомол – это молодость. Как тут без любви.
– А где вы с ней познакомились?
– Ты будешь смеяться… Это так по нынешним временам смешно звучит. На областной конференции ВЛКСМ. Я был комсоргом курса. Ленинским стипендиатом. Все такое… И меня отправили туда делегатом. Тогда это была большая честь. И мне это было на руку. Для делегатов, активистов, вожаков все двери открывались гораздо легче. А я мечтал о науке. Мне нужны были козыри…
– Так что же мама…
– Конференция шла неделю. Эту неделю мы были вместе, – сказал он неожиданно коротко и жестко. – Хочешь еще вина?
– Нет, спасибо. А потом? – Ане не верилось, что на этом он закончит. Но, судя по выражению его лица, ему отчего-то расхотелось об этом рассказывать. Или он не хотел говорить лишнего?
– А потом мы умерли друг для друга, как Ромео и Джульетта. Нас секретарь обкома этими словами и ругал почем зря… Рамеа и Жульетта.
– И вы ее никогда больше не пытались найти?
– В одну воду дважды не войдешь. И потом… Мы были очень разными… Это была вспышка, одурение. Мне даже не вспомнить, о чем мы говорили. И говорили ли вообще… К тому же времени у меня потом не было. Конференция была в мае. Разъехались, и сразу сессия. Летом – СНО, конференция биологов. На следующий год диплом. Потом аспирантура и второе высшее… И так всю жизнь. Анечка, поверь мне, я не думал о женщинах вообще. Это – чистая правда. И о Маше Гвардейцевой не вспоминал. Только когда «Римские каникулы» показывали, что-то такое вспоминалось… Но если бы я знал… А может быть, и хорошо, что ничего не знал тогда. Потому что всему свое время. Так распорядилась судьба. Ей виднее.
– Вы фаталист? – удивилась Аня. – Верите в судьбу?
– Я верю в то, что ничто не случайно.
– И поверили Пафнутьеву сразу и безоговорочно?
– Я сам все сверил…
– Что?
– Исторические документы и дату твоего рождения. Пламенную речь на съезде мой однофамилец произнес 18 мая. Это был наш с Машей апогей. А ты родилась 23 февраля. Все точно. И потом… я тебе очень рад, Аня. Ты – моя.
«Ты – моя» – этими же словами в исполнении Корнилова и закончился для нее тяжелый день, когда поздно ночью, Аня притушила праведный гнев мужа лаской. «Да здравствует частная собственность!» – с этой мыслью она и заснула.
Глава 12
Если кто-нибудь из родственников твоих вздумает навестить тебя на твоем острове, то не гони его и не обижай, но, напротив того, прими с честью и обласкай…
Поезд опаздывал.
Аня стояла на вокзальном перроне и с тоской смотрела на темнеющие носы своих замшевых туфель. Хотелось, чтобы родители увидели ее красивой, состоявшейся, и сердца их возрадовались.
Но чем дольше она ждала, тем безнадежнее коричневая замша превращалась в бордовую. Похоже было, что туфельки впитывают воду прямо из окружающей среды. И было им все равно, что Аня стоит под зонтиком.
Когда она покупала их, то некоторое сомнение промелькнуло в ее левом полушарии, специализирующемся на рациональных выводах и логике. Но победило правое, заведующее художественным восприятием действительности. Туфли были красивые. На высоком каблуке. И подходили к имевшимся с незапамятных времен замшевым перчаткам. Она увлеченно убеждала Корнилова в том, что покупка стоящая, хотя он и не возражал. Убеждала она скорее саму себя, наклонялась, доставала руками в перчатках свои туфли и показывала: «Ну, видишь, как подходит!». «Да-да! Вот так и ходи… – сказал Михаил серьезно. – Так лучше видно ансамбль».
На каблуках Аня выходила редко. По пальцам можно было пересчитать пару-тройку торжественных мероприятий. А так все в джинсах и кроссовках. Но на каблуках она чувствовала себя выше, взрослее и значительнее. И это больше соответствовало ее нынешнему самоощущению.
Она увидела, наконец, как вдалеке медлительно, будто удав Каа, рыскает медитативно спокойная морда поезда.
Еще пять минут назад Аня сходила с ума от нетерпения. И дочерняя нежность наваливалась на нее, как медведь. Даже дышать было тяжело. А сейчас она вдруг позорно испугалась. Испугалась того, что не сможет вести себя со своими естественно, что разъедающий душу вопрос будет светиться у нее в глазах, как фонарь.
«Надо забыть об этом! – решила она. – Как будто бы никто ничего мне не говорил». «И как будто бы тебе никто ничего не дарил», – цинично добавил ее внутренний голос.
И она попыталась представить, как мама с папой всматриваются в проплывающие за окном наброски великого города и, наверное, тоже волнуются. Папа старается не показывать всем своего интереса и слишком уж не вытягивать похудевшую шею из износившегося ворота лучшей рубашки.
Единственное, что расстраивало Аню, так это то, что Корнилов в последний момент позвонил ей и сказал, что встретить родителей на машине никак не сможет. Служба. Обижаться было глупо, и она сказала ровным приветливым голосом, что, мол, все понимает, ничего не поделаешь. Обижаться глупо, но она никак не могла подавить в себе самую натуральную обиду. Придется тащить родителей под дождем с вещами через весь город. А денег на машину у нее с собой не было. Да и вообще, она подозревала, что тратить их на частника при действующем муже она права не имеет. С деньгами было не очень-то хорошо.
После некоторых трений на семейном совете было решено родителей везти на корниловскую квартиру. Аня убеждала Корнилова, что до тех пор, пока не сможет поговорить с мамой обо всем откровенно, в дом ее не повезет. Но на самом деле беспокоило ее другое. Ей не хотелось, чтобы родители стали случайными свидетелями убойных корниловских тренировок. Кружок «Умелые руки», как называла «Шаолинь» Аня, функционировал регулярно. И если сама она, как любящая жена, могла со многим смириться, то уж
