объяснить кому-то, что происходит, точно не смогла бы.
Вчера квартирка была ею приведена в относительно жилой вид. Их с Корниловым супружеская постель застелена ароматным накрахмаленным бельем в жизнерадостных ромашках. Обед приготовлен. Жить было можно. А потом Бог даст – все разъяснится.
После встречи с Сергеем Владиславовичем многие вопросы отпали сами собой. И ей уже не казалось, что история ее появления на свет темная и постыдная. Он обладал ярким обаянием и немного непривычным для нее негуманитарным интеллектом.
А еще оказалось, что могущественный человек очень сильно выигрывает в сравнении с простым смертным. До встречи с Брежневым Аня бы рассмеялась в лицо тому, кто сказал бы ей, что возможности могут красить человека. Уж что-что, а материальные ресурсы мужчины никогда ее не интересовали. И теперь ей самой не нравилось, что она на поверку оказалась такой же, как все. Что Брежнев ее впечатлил. И что где-то на подсознательном уровне нравятся ей те же пошлые вещи, что и всем. Ей это очень не понравилось, и она старалась об этом не думать. Но мысли все возвращались и возвращались. Был бы он интересен ей, если бы явился в ее жизнь просто так? Может быть, тогда она бы не стала с ним знакомиться или постаралась бы всем своим видом и тоном показать, что и без него прекрасно обходилась и впредь в его присутствии не нуждается. Теперь она уже не знала, что бы на это ответила. Знала только, что маму винить ей не в чем…
Она увидела их внезапно и уже совсем близко. И первое, что поразило до слез – глубокая провинциальность и растерянность. Они спешили к ней, как плохой пловец торопится к спасательному кругу, чтобы выйти наконец из неприятного радиуса дальнего обзора. Сами понимали, что есть чего стесняться. И маминой непонятно откуда взявшейся полноты. Пуговицы ее кремового плаща с трудом сдерживали натиск дородного тела. И газового зеленого платочка, кокетливо повязанного на шее. И папиных коротковатых брюк, позволяющих видеть голубые в ромбик носки.
Она обняла их обоих. И зажмурила глаза, так захотелось плакать. Пока целовались, кое-как с собой справилась.
– Доча моя, красавица. – Мама еще и еще раз смачно целовала ее и приговаривала. – Дай я тебя расцелую, моя ласточка! Дочурочка моя! Дорогулечка!
– Папочка! – Аня поцеловала Алексея Ивановича в свежевыбритую, с порезами, щеку. Вместе с запахами детства накатила жуткая волна вины. – Папочка, мой хороший…
– Ну! Где зятек-то? – оглянулся Алексей Иванович.
– Он не смог встретить. Работы много. Самим придется…
– Ловят бандюг, все не переловят, – весело сказала мама, не особо расстроившись. – Лелька, чемоданы не забудь! Прошляпишь все на свете!
– Ну! – Аня сделала маме строгое лицо. – Ну не ругайся! Пожалуйста…
Они сидели с мамой на кухне в их с Корниловым однокомнатной квартире. Сидели с мамой, как когда-то давным-давно, когда Аня еще ходила в школу. В их доме кухонька тоже была самым уютным местечком. Они всегда любили вдвоем посидеть, попить чайку. Отец ужинал с ними и быстро уходил, чтобы не пропустить «Время» или футбол. А мама подпирала ладонью щеку, макала сушки во вторую, а потом и в третью чашку чая. И Ане казалось, что это методичное макание сушек – такая же полезная и бесконечная домашняя работа, как стирка или чистка картошки.
Мама любила поговорить. И многие ее истории Аня знала наизусть с детства.
А вот, оказывается, о чем-то даже и не удосужилась ее спросить. Только сейчас, после долгой разлуки, оказалось, что есть тысячи вещей в маминой жизни, о которых Аня не имела ни малейшего представления.
Аня за это время сильно повзрослела. И интересовали ее теперь совсем другие нюансы.
За день устали сильно. Сначала привезли вещи домой. Потом пообедали. А уж после поехали гулять по городу. Добрались на метро до Невского и пошли. В Питере родители не были давненько. И теперь ничего не узнавали. С детской непосредственностью смотрели, широко раскрыв глаза, на уютные кафе и фирменные бутики, на вылизанные пешеходные зоны и отреставрированные здания.
Вскоре Алексей Иванович попросился в «музэй». Договорились встретиться с ним через три часа у памятника Пушкину на площади Искусств. И он отправился в Этнографический. А Аня с мамой пошли в Пассаж. Здесь надо было купить маме товаров по списку, на который деньги откладывались полгода. В результате смертельно устали все. Но мужчины – существа малохольные, как безапелляционно заявила Анина мама, заботливо прикрывая одеялом ноги мужа. Это потому Алексей Иваныч на разговоры уже сил не имел. Прилег на кровать и захрапел, прикрывшись газеткой. Они тихонько закрыли к нему дверь и уселись на кухне друг против друга, подперев щеки ладонями. Аня выставила на стол бутылку любимого маминого крымского портвейна, припасенного специально для этого случая. Налила в бокалы.
– За встречу, мамуля! – Они чокнулись. Мария Петровна пригубила, удовлетворенно зажмурила глаза и прогудела «М-м-м!». Все-таки умела она получать от жизни удовольствие.
– Хорошо! Ты на меня очень похожа, Анюта. Иногда – ну просто вылитая я двадцать лет назад. Но я была совсем другая. Я вперед лезла. Все мне было мало. Казалось, что что-то такое ждет впереди, какая-то самая-самая жизнь.
К чему-то все время готовились, пели, стихи писали. Весело было.
– А папа? Почему ты за него вышла? – постепенно подталкивала к нужным воспоминаниям Аня.
– А за кого еще выходить? Молчит, ни на что не жалуется, вопросов не задает. Мне его, Анька, так иногда жалко. Аж да слез. Ну до чего несчастный он, Лешка. Одинокий. Посмотрела бы, если бы чужой был, подумала бы, что никто его бедолагу не любит. Так ведь нет. И ты его любишь, и я за него горой… Да только ему как будто прививку в детстве сделали от любви. Не заражается, не болеет…
– Мам, а ты никогда не хотела в город уехать? Когда на своих пленумах была, разве тебе не хотелось в Москве жить, в Питере?
– Да как тебе сказать… – Мария Петровна задумчиво склонила голову набок, что-то вспоминая. – Меня не города, меня люди занимали. А все разъедутся, на что мне этот город?
– Ну как… Тоже ведь заводов полно, между прочим. А там народу – тьма тьмущая. Неужели не хотелось? А, мам?
– Так даже если б захотела, все равно же не успела бы. – Мамин энтузиазм сменился усталостью. – Я, Анюта, ничего не успела. Ты родилась. И сразу всем горениям пришел конец. И я спасибо только судьбе говорила. Не жаловалась никогда. Такая дочурка – о чем еще мечтать. Хозяйство. Пеленки. Бабок, нянек нет. Лешка на работе, потом в огороде. Стирка, глажка.
– Ну зато я у тебя есть! Этому-то ты рада? – Аня улыбнулась и поцеловала маму в щеку.
– А то…– Мама в ответ потрепала ее по щеке. – Знаешь, я иногда подумаю – все равно жизнь загублена, тут уж останавливаться не надо было. Надо было второго рожать, третьего, все сейчас одиноко бы так не было. Кто-нибудь бы рядышком и остался. Ты Анюта, внуков мне поскорее давай. Не бойся. Заберу. Будешь жить, как жила. Еще просить будешь обратно – не отдам. Не тяни ты с этим. Дай мне поиграться, клубничкой их покормить, в лес на полянку поводить. Молодая была, все не до этого было. А сейчас ну так хочу, хоть волком вой!
– Ну ты скажешь – жизнь загублена. Так я еще чего доброго испугаюсь и вообще никаких тебе детей не рожу. Почему загублена-то? Мне даже, мамочка, как-то обидно.
– Да все равно ничего бы не вышло. Верно, – махнула рукой Мария Петровна. – Я же была секретарем комсомольской организации завода! Завода железобетонных изделий… Железобетонным секретарем… Анюта, ты даже не можешь себе представить, что это такое! Какая это ответственность! Сотни человек, за которых ты отвечаешь! Меня же уважали! К директору завода, в партком без стука входила! Съезды, конференции! Столько людей интересных… А потом все закончилось. Я думала, тебя в садик отдам и вернусь… Но ты все болела. Недоношенная же родилась… А комсомол жил-жил, да вдруг взял и сдулся! В 86-м еще съезд был, и все! На заводе петь перестали! Концерты готовить перестали! Даже приезжать к нам в гости комсомольцы перестали! Как будто бы петь теперь уже никому не надо! И все вялые, как червяки дождевые. Нанюхались они, что ли, гадости какой-то. Как жизнь из людей ушла! Я говорю: «Ты же молодая, что ж ты на короткую дистанцию не пробежишь за родной завод?!» А она мне: «А почему я должна за него бежать? Я за него посплю лучше или кофе попью. Можно?».
– Это кому ты говоришь-то? – спросила Аня, подливая в мамин стакан.
