— Заткнись, насекомое! — взвизгнула Мойра и через голову Нила попыталась схватить Лялю за волосы.
— Тихо, тихо, девочки… — миролюбиво начал Нил.
— Или я, или она! — в унисон крикнули обе и сконфуженно замолчали.
— Ну, я прямо не знаю… — Нил задумался. — Ситуация, однако. Не втроем же нам отдыхать, в самом деле.
Ляля и Мойра дружно сделали по шагу в сторону и смерили друг друга долгим, изучающим взглядом.
— А что? — медленно проговорила Ляля. — Такого я еще не пробовала.
— Я тоже, — призналась Мойра. — Может, прямо сейчас и начнем? Нил вздохнул.
— Сначала надо бы тебе лед к глазу приложив, А то будешь Мойра бланшированная…
Она же первая и спеклась, не сдюжив комбинации мандаринового ликера и взрывного эротизма, а Ляля Александрова, накидывая потом на плечи халат, предложила Нилу:
— Пойдем, кофейку тяпнем, мне все равно сваливать через час, с первой электричкой.
— Зачем так рано?
— Надо было еще вчера. Я ведь попрощаться заезжала. Отца на замминистра двинули, мы переезжаем в Москву.
— Грустно, — сказал Нил, не кривя душой.
— Не надо песен. Уж ты-то безутешным не останешься.
— А как же с учебой?
— По документам я уже студентка МГУ. Жить буду рядом. Университетский, шесть.
— В гости хоть заезжать позволишь?
— А зачем, как ты думаешь, я тебе адрес оставляю?
XIII
(Ленинград, 1975)
Каникулы закончились. Мойра укатила в свой Днепропетровск, тоже оставив Нилу адресок, который он тут же потерял. Из своей конурки он выбирался теперь только в университет и по хозяйству — по негласному соглашению с матерью все домашние дела он взял на себя, а она зарабатывала на жизнь. В остальном же они существовали вполне автономно. Нил был крайне удивлен и недоволен, когда как-то в выходной Ольга Владимировна вошла к нему в комнату и с тяжким вздохом опустилась на тахту.
— За картошкой я уже сходил, мусор вынес, сказал он, не глядя на нее. Она молчала.
— Мама, мне завтра на семинаре выступать, так что…
— Нил, нам надо поговорить.
«Хорошая школа, — с неприятным трепетом в груди подумал он. — Скажет слово — прямо в дрожь бросает».
— Нил, ты уже взрослый, и не можешь не понять меня… Конечно, в твоих глазах я старуха…
— Ну что ты, мама, какая ты старуха…
— Но когда-нибудь ты поймешь, что сорок лет… сорок пять — это далеко не старость, что женщина в этом возрасте хочет и может любить и быть любимой…
— Так у тебя кто-то есть? Поздравляю! Давно пора!
— Пока была жива мама, я не решалась привести его к нам домой…
— Но почему? При всех своих странностях бабушка была человеком умным, понимающим…
— Не в этом дело… Понимаешь, он… Он женат, но жена его, бедняжка, вынуждена по десять месяцев в году проводить в туберкулезном санатории. А бабушка прекрасно знала их обоих… Кстати, ты тоже его знаешь.
— Вот как? И кто же это?
— Профессор Донгаузер… Куда ты?
— Ты пойми, мне трижды плевать, с кем она живет, хоть с чертом лысым, хоть с пнем самоходным! Но я-то не обязан жить под одной крышей с этим немчурой-колбасником! Такой орднунг завел, что хоть волком вой, честное слово! Чихнуть нельзя. Курить на лестницу выставляет, ты подумай! «Каждая вещь должна знать свое место»… А главное, он даже в подштанниках до дрожи напоминает парадный портрет великого реформатора Сперанского. Представь — сидишь ты на кухне, пьешь чаек, и тут входит парадный портрет…
— Я понимаю, — грустно сказал Гоша. — Возвращайся, конечно, о чем разговор, в конце концов, это твоя комната. Я тут, пока обитал, кое-что в порядок привел…
— Ты извини, — сказал Нил. — Линда так и не давала о себе знать?
— Ни слова. Может, у родителей, своих живет. Ты бы связался как-нибудь…
— Не могу. И не хочу… Наливай еще, что ли… В доме на Четвертой Советской незнакомая тетка, толстая и неопрятная, через цепочку сообщила ему, что такие здесь больше не живут, а куда съехали — неизвестно. В справочной будке кудрявая девица, кокетливо улыбаясь, вручила ему бумажку с его собственным адресом — официальным местом проживания Ольги Владимировны Баренцевой — и больше ничем помочь не могла. Он и сам не понимал, что скажет Линде, когда наконец увидит ее, но все чаще ловил себя на мысли, что без этих поисков жизнь его теряет последний смысл… Оставалась еще надежда — подать в милицию заявление о пропаже жены и ждать результатов. Выяснив по телефонной книге адрес районного отдела, он после университета отправился на Чкаловский проспект. Поднялся по щербатым ступенькам, толкнул тяжелую дверь и нос к носу столкнулся с Катей.
— Нил! Ты-то тут что делаешь?
— А ты?
— Я теперь здесь секретарем работаю. В паспортном столе.
— А я как раз человечка одного разыскиваю.
— Кого же, если не секрет?
— Линду. Не знаешь, где она? Глаза у Кати сузились, пальцы сжались в кулак. — Не знаешь? — повторил он.
— А ты? Тебя, что ли, еще не вызывали?
— Куда вызывали? Где Линда?
— В тюрьме твоя Линда! — выкрикнула Катя. — Она Ринго прирезала!
«Таня! — отчего-то пронеслось в ошеломленном мозгу Нила. — Надо срочно связаться с Таней. Она подскажет выход».
— Честно говоря, молодой человек, изначально мне очень не хотелось брать это дело. Бытовая поножовщина не совсем, знаете, по моей части, и если бы не просьбы моей любимой падчерицы и огромное уважение, испытываемое мною к таланту вашей матушки…
Николай Николаевич Переяславлев, седовласый импозантный мужчина в дорогом сером костюме в мелкий рубчик, сделал многозначительную паузу. Нил кивнул, показывая, что полностью разделяет отношение знаменитого адвоката к искусству Ольги Владимировны.
— Но в ходе работы моя позиция претерпела существенные изменения, да-с, я бы даже сказал, кардинальные, — продолжил адвокат, красиво модулируя своим мягким баритоном. — Следствием допущены грубейшие процессуальные нарушения, мириться с которыми я не собираюсь. Единственные фигурирующие в деле показания вашей жены были сняты с нее в отделении милиции при явке с повинной, никакого хода не получило письменное заявление потерпевшего Васютинского, практически снимающее всю вину с подозреваемой… Знаете, что он написал? Будто бы в ходе совместного чаепития потерял равновесие и неудачно упал животом на нож, который она держала в руке. Силен! Самое же интересное, что через двое
