Поступив в институт, Дима решил избегать их, от греха подальше.
Маркову он напоминал чем-то покойного Женю Невского. Только он не желал признаваться себе в этом. Как и в том, что именно это сходство и было одной из причин, притягивающих его к Иволгину. Как будто это было неприлично.
А может, это было чувство вины? После того, как исчез Невский, это чувство, вероятно, посещало многих его одноклассников. И Марков принял на себя не меньшую ее часть. Не заметил, что творится с Женькой. Не предупредил, не спас…
Он до сих пор видел Невского в своих снах.
Редко, но видел. Тот приходил нежданно-негаданно, но молчал. Слово — серебро, молчание золото. Однако Кириллу этого золота было не нужно. Сказал бы Женька хоть что-нибудь, что ясно дало понять — пустой это сон, обычное сновидение безо всякого смысла… И душа Кирилла успокоилась бы тогда. Но тот ничего не говорил. Будто ждал какого-то момента, когда Кирилл созреет. Для чего?! Для откровения?! А может, он сам должен был догадаться, что к чему? Может Женька так подсказывал ему — вот еще один хороший человек, с которым свела тебя судьба, только теперь не оплошай, присмотрись! Станешь тут суеверным.
Кирилл понимал, что Дима Иволгин — человек необычный, редкий. Он сравнивал его то с Пьером Безуховым, то с Алешей Карамазовым, но тут же находил эти сравнения крайне неудачными. Иногда он называл Иволгина домовым. Действительно, Дима скорее напоминал это странное мифическое существо, духа семейного уюта и очага, которому иногда приходилось покидать свой лапоток и ехать зачем-то в институт, в колхоз, стройотряд, где он был необычен, чудаковат, как и его портфель — «ложный крокодил» — среди студенческих «дипломатов».
Глава 3
КИРИЛЛ МАРКОВ ТОПИТ «ТИТАНИК» МЕЧТЫ, ЧТОБЫ СТОЛКНУТЬСЯ С НОВОГОДНИМ АЙСБЕРГОМ
Весь первый семестр Марков прятался от Акентьева. Мама интеллигентно врала, что Кирилл в колхозе, у бабушки, будет поздно или неизвестно когда. Акентьев также интеллигентно делал вид, что верит в его отсутствие и не ощущает каким-то беспроводным чувством, что Кирилл в этот момент делает матери страшные глаза, мотает головой в двух метрах от телефонной мембраны и машет руками, как бы отгоняя кровососущих насекомых. Саша звонил все реже, а потом и вовсе перестал. Кирилл мысленно попрощался с Акентьевым навсегда, и на душе у него стало гораздо спокойнее.
Он в меру прогуливал лекции, пил портвейн «777» со своими институтскими приятелями, хмелея больше от чувства лидерства в их небольшой компании, которое он испытывал, пожалуй, впервые в жизни. Без него, конечно, их компания тут же развалилась бы, как карточный домик. Эротическая энциклопедия Кости Сагирова и домоводство Лимы Иволгина не могли стоять на одной полке, не будь между ними странной книжки Кирилла Маркова, которая представляла собой переплетенную под одной обложкой нотную тетрадь, стихи русских символистов, кое-что из Достоевского, разрозненные обрывки из Сартра, Камю, Битова, Гладилина и Аксенова вперемешку с фотографиями рок-музыкантов. Лидерство это было негласным, незаметным, а потому неформальным и неоспоримым. Костя усиленно готовил Кирилла к первенству института по боксу, заставил даже изменить походку, чтобы правильно выводить плечо вперед. Иволгин подтягивал его по черчению и начертательной геометрии, восклицая при этом:
— Как так чертит?! Ну, Марков, ты даешь…
Ерунда какая-то! Так вообще нельзя чертить…
Кирилл покорно уступал им руководящие позиции в таких мелочах, как бокс и институт, потому что чувствовал свою реальную власть над ними. Власть симпатии, обаяния, остроумия… Где все это было раньше? Почему оно не раскрылось в школе, где было столько симпатичных девчонок, или во дворе, среди пацанов? Его просто задавили, подчинили, ловко отодвинули на второй план. Кто отодвинул? Понятно кто…
— Мама! Если будет звонить этот.., меня нет дома. Уехал в стройотряд, на практику.
— Кирюша, какой зимой может быть стройотряд? И почему ты называешь Сашу «этот»?
Очень интеллигентный мальчик, между прочим, сын известного режиссера. Тетя Марина достала нам билеты на спектакль «Вечно живой», как раз в постановке Владимира Акентьева…
— Сходи, сходи. Видимо, захватывающая пьеса. Что-то, судя по названию, про Вечного Жида, Агасфера…
— Не придумывай! Между прочим, когда ты последний раз был в театре?
— Начинается. Достаточно с меня театра эпюров, опок и crankshaft'ов…
— What is this? — старательно произнесла мама.
— Всего лишь «коленчатый вал», — грустно выдохнул Кирилл.
Он, конечно, лукавил насчет «всего лишь». Открыв в себе способность притягивать людей, даже небольшими группами, Кирилл решил осуществить свою давнишнюю мечту — стать любовником красивой и опытной женщины. И crankshaft в этой механике играл не последнюю роль.
Ирина Ивановна Конопленко преподавала им технический перевод с английского. Ей было немного за тридцать, и была она далеко не красавица. Ее нос слишком много лица тянул на себя, отчего у Ирины Ивановны выступали скулы и суживались глаза. Но Кирилл подсмотрел похожие черты в героинях сериала «Сага о Форсайтах». Такими, по его мнению, и должны были быть английские аристократки. Причем Ирина Ивановна была гораздо их симпатичнее. Его даже не смущала украинская фамилия, которую он относил к ее мужу. Но покорила его англичанка не носом, скулами или глазами…
Одевалась она строго. Темные костюмы, черные туфли, юбка до колена. Никаких вольностей, намеков на разрез. Но все что нужно, было у Ирины Ивановны открыто. Никогда в своей жизни Кирилл не встречал таких точеных икр и аристократически тонких лодыжек.
— Главное в женщине — это тонкие щиколотки, — учил его в свое время Акентьев.
«Видимо, за это Саша из всех девчонок класса выделял Ирку Пахомову, не обращая внимания на редкую кривизну ее ног, а может, чтобы позлить Альбину Вихореву, — думал Кирилл. И еще Акентьев… Опять Акентьев. Не вспоминать больше Акентьева. Как там у древних? Карфаген должен быть разрушен. Нет, не то. Герострат должен быть забыт…»
И Альбина, неверная любовь-морковь покойного Невского, вставала перед его внутренним взором очень ясно. Почему-то всегда непременно на коньках, хотя видел он ее на льду всего лишь раз и, можно сказать, случайно. Женька не приглашал его на тренировки Альбины, сам как-то заглянул от нечего делать. Тогда-то ему и стало ясно, что Невский в нее влюблен — ясно по тому, как внимательно он следил за девушкой. И Кирилл даже не знал — восхищаться или презирать Невского за это. Сам Марков Альбину считал красивой, но пустой девицей. Ее вялая реакция на исчезновение Жени была лишним доказательством его правоты… Но не раз он еще вспоминал этот каток в свете прожекторов и девушку на льду, совсем не похожую на обычную школьную Альбинку. И еще снег, сиреневый от света фонарей возле катка. В зябком ленинградском зимнем сумраке они делали ночь совершенно нереальной. И небо, чистое и ясное, с рано заблестевшими звездами.
И это место, и этот вечер, словно притянутые долгими раздумьями, появились снова в одном из его снов, вместе с главными героями Альбиной и Невским. Левушка выделывала удивительные трюки на сверкающем льду, искрами разлетавшемся из-под ее коньков. Но Невскому, казалось, больше нет до нее дела. У Женьки был несколько смущенный вид, он оглядывался постоянно, будто высматривал кого-то за черными стволами медленно подступающих к катку деревьев. Будто ждал. И в этот раз он не молчал.
— Холодная она, холодная… — сказал он Маркову. — Словно…
— Лед?! — подсказал Женька, вдохновленный пируэтами Альбины.
— Мрамор… — сказал Невский. — Мрамор!
Кирилл потом весь день вспоминал этот сон.
Если это все, что Женька имел ему сказать из-за гроба, то Маркову его слова, в любом случае, оставались непонятны. Будем ждать комментариев. И еще, подумал он, любопытно, что по этому поводу сказал бы старик Фрейд.
На английских парах Марков скользил глазами по плавной линии икроножной мышцы Ирины Ивановны. Вверх, вниз, вверх, вниз… На подъеме стопы он касался взглядом выступающей вены и наполнялся нежностью.
— Марков, найди в этой конструкции герундий, — англичанка таким образом откликалась на его
