мне фурий! Только они разные! Разные! Лия матерая, а Юдифь новообращенная, в ней еще интеллигентность не перевелась, как и в нашей Танечке – почему-то. Танечка! Не перевелась в тебе интеллигентность, а? Вот и сыграй мне сомнения, рефлексию и весь тот кошмар, к которому сомнения нашу утонченную даму привели. Смотрела она на Луну, смотрела, горя не знала, и вдруг – совсем другое кино. Понятно тебе, Татьяна?
– Мне все давно понятно, Валериан, – ответствует наша утонченная героиня с должным достоинством. С достойной отстраненностью. С тонким намеком на обиду сиюминутную от грубоватости маэстро и на обиду недавнюю, но отбурлившую, осевшую бурым илом от сердца к диафрагме.
Сколько там илистых наслоений, в душе нашей? И своих собственных, и унаследованных, завещанных? Душа наша – аквариум, где и рыбки золотые, и гнилая тина на дне. Всколыхнется – рыбкам погибель, всплывут кверху брюхом. Страшное дело! А почистить недосуг. И не говорите, что не так.
Но – смотрим, что же дальше происходит на сцене. Режиссер там уж вновь восклицает, запальчиво и бестактно:
– Таисия, кума! Прикрой свои бледные ноги, наконец! Оберни вот хоть тряпочкой. Ты же – старая Лия, все у тебя обвисло. Ты же только подглядывать и способна, кошелка драная. Оно, конечно, репетиция всего-то, но образ-то… Татьяна, а тебя я чтоб больше в брюках на репетиции не видел! Платье чтоб до полу, понятно? Все вам, девушки, понятно? Тогда я тут в креслице посижу (пылищи-то, пылищи, ужас какой!), а вы давайте третью сцену с самого начала: «Ну что же. Какая честь – быть героиней! Быть проданной…» – и так далее. Танюша, прошу. Вот ножик, возьми. Крутишь его так – задумчиво и ласково. Интимно крутишь. И – да! – девушки, не забывайте ни на минуту, что все это – сон, сон, сон. Сон Юдифи, узоры на Луне, а не инсценировка канонической легенды.
Голос у Татьяны дивный. Говорит – поет. Соблазнительно, томно, устало. И словно сквозь время просачивается сон:
– «Ну что же. Какая честь – быть героиней! Быть проданной в героини! Слыхал ли мир о чем-то подобном? Очень мне лестно. И возблагодарим мужа, что напоследок почтил вниманием! Как жить после такого? Мне умереть или, может, ему? Или ему, а потом уж и мне? Мертвые сраму не имут, так ведь сказано…»
Репетиция идет своим чередом, актрисы подают реплики. Вроде бы они обращаются друг к другу, но в то же время каждая сама по себе существует, будто в непроглядный туман говорит. Это все сон, сон, сон. Сон – по замыслу спятившего режиссера Водолеева.
– «…Я помню обиду», – поет Юдифь. И сцене почти конец.
По-моему, все замечательно, но режиссер недоволен. Он вскакивает, отталкивает дряхлое креслице, в котором сидел, прерывает туманный диалог («Стоп, стоп, лебеди умирающие!») и начинает вещать, внушать, мучить:
– Ну вот что, девушки. Если у нас сон, так это еще не значит, что надо завывать потусторонним образом. Вы у меня не спите, а притворяетесь, как будто у вас ворованные конфеты под подушкой и вы втихаря по одной таскаете. Курам на смех! Вы поймите: сон – это одна из многих существующих реальностей. Нами – человечеством – постигнута реальность только одна – та, где мы здесь и сейчас. Мы ходим, говорим, едим, спим, любим, обманываем, предаем, тратим деньги, голодаем, ссоримся – здесь и сейчас. Но все то же самое происходит и в реальности сна, в реальности мечты, в реальности… загробной, в конце концов. Или еще в какой-нибудь, нам не известной. Там все может быть вперемежку, наоборот, навыворот с нашей убогой точки зрения, но это еще не значит, что такой реальности не существует! Смотрите шире! Представьте, что вы телевизор и вас переключают. Туда-сюда! Здесь репортаж, там шоу, а там фэнтези или гонки «Формулы-1». Всё реальности! Вот и переключайтесь. Только потоньше, потоньше, я вас прошу! Без завываний, без стенаний, без заламывания рук!
Актрисы переглядываются с полным пониманием. Однако не мучителя и угнетателя Водолеева понимают они, но – будьте уверены – друг дружку. Не знаю, как Водолеев, а я не хочу читать их мыслей, мне еще Татьяну Федоровну в дом везти. Если представить себе, что по дороге она, войдя в роль или в раздражении, в душе своей будет одержима жаждой убийства одного из представителей противоположного пола, то вопрос: доедем ли мы до места назначения? Боюсь, при разыгравшейся фантазии руль в руках не удержу или перепутаю педаль сцепления с тормозом, а кнопочку радио с кондиционером. От женщин, знаете, такие эмоциональные флюиды исходят, когда они гневаются, особенно от актрис. Что до моей машины, то она вам не сцена, а средство передвижения.
Переглядываются они!
– Переглядываются они! – громко ворчит режиссер. – Всё, девушки! На данный момент я от вас устал. Перерыв! Идите себе кофе пейте, курите, базарьте, пары выпускайте, меня, богом убитого, костерите – идите! Вон там заведение, где кофе подают. Нет, Татьяна, ты постой. Совсем забыл! Познакомься вот с… Олоферном. Где-то тут была корзиночка, реквизиторы доставили… А! Вот! Новьё! Ты загляни под тряпочку!
Действительно, кто же Олоферн? Надо полагать, что некий предмет, поместившийся в корзине, имеет портретное сходство с исполнителем этой несчастливой роли.
И вот извлечена из темного угла корзина, откинута рогожка, прикрывающая ее. Торопливо размотан расписной шелк, густо измазанный красным, и за чуть оттопыренное белое твердое ухо извлечена голова. Трагически сомкнутые брови, закрытые глаза. Сжатые губы подкрашены, краска еще свежая, остается на пальцах и легко стирается с мертвого лица.
Татьяна обеими руками держит голову. Она в ужасе, замерла на хриплом вдохе, а выдохнуть не может. Так и задохнуться недолго. Водолеев доволен эффектом и даже приплясывает на коротких ножках:
– Хорош? Ведь правда?
– Это кто?! – шипит Татьяна, глядя в мертвые глаза. – Что это такое?! Это же не…
– Ну да! Да! Чем ты недовольна? Я все назад передумал! Я подумал, что лучше твоего Шубина никого не найти. Мальчик загулял, так дело житейское. Теперь возвращается. Танюша! Угомонись! Все к лучшему!
– Ах, вот кого вы секретной телеграммой вызывали! – восклицает, полна возмущения, наша героиня. – Вот кого?! Вы – отвратительный интриган, Водолеев, как меня и предупреждали! Вы – подлец! Вы – чертов брехун! Что вы мне обещали?! «Танечка! Этот негодяй у меня никогда не поднимется на сцену! Никогда в жизни! Я найду тебе не Олоферна, а мечту!» Мечту! Ваши слова, Водолеев?! Это – моя мечта?! Какой он Олоферн?! Он – плясун, а не мужчина!!! Дергунчик! Неврастеник!
– Татьяна!
– Так вот: или он, или я! Я не стану играть с Шубиным! Сами с ним играйте, как хотите! Олоферн! Все вы Олоферны! Предатели!
– Татьяна!!!
Но разве ее остановишь?
– Предатели! Сначала шикарные платья, букеты, развлечения, танцы до изнеможения, романтическая страсть. Потом вино и – в постель, не снимая носков! Потом – раз! – и остаешься наедине с тем же вином и сонными кошмарами! Один обман! Потом, стоит лишь немного прийти в себя, какая-нибудь облезлая ехидна пытается всучить тебе тухлятину! То, что уже умерло и похоронено, чтоб не смердело! Предатели!
– Татьяна, что ты мелешь?!
Но разве ее остановишь? И мертвая голова Олоферна-Шубина летит в режиссера. Но тот ловок, чуть приседает, и голова разбивается о колонну, разлетаются куски крашеного гипса.
Публика, понятное дело, в восторге от скандала. Публика рукоплещет Татьяне и освистывает Водолеева. Публика сметает хлипкий штакетничек ограждения. Таких аплодисментов уже давно не слышала эта сцена. «Бис» и «браво» раздаются там и тут. Летят на сцену ветки белой «сирэни», обломанной тут же в скверике.
Еще немного, и аплодисменты перешли бы в овацию, Татьяну подхватили и понесли бы на руках, то ли как триумфаторшу, то ли как добычу. Но она сбежала. Себя не помня, разъяренной стрелой пролетела прямо сквозь восторженную толпу, презрев режиссерские вопли о нарушении контракта, о человеческой порядочности, о бабской вздорности и пустых капризах. Что ей режиссерские вопли! Даже любители автографов (а это народ исключительно упорный, способный добиваться своей цели во что бы то ни стало!)
