бортом, окропила алой пенной струей подсолнуховые рожицы на крыле.
– На счастье! – кричала она.
А двигатель уже ревел, и стеклянный колпак лег на свое место, и красные брызги встречным ветром подхватило с крыла и бросило на стекло.
Полетели! Полетели! «Петлей», «бочкой», «штопором» – между жизнью и смертью, и голова идет кругом, и нет дыхания в судорожном объятии, и сердце обрывается в невесомости.
Что за поцелуй! Не поцелуй – мертвая петля. Блаженство, дарованное в предсмертную минуту.
Сверху картина выглядит не слишком трагично. Яркие телевизионные колеры любую кровавую трагедию превратят в красочную пейзажную сцену. Безликие телевизионные голоса – что о них скажешь? Минимально необходимая модуляция, бегло и четко произносимые звуки… И все мимо, мимо слуха, мимо восприятия – чужое, без толку суетливое, тараканье какое-то…
Но приглядитесь, героиня, все не так привычно: цветная картинка, несмотря на то что в телевизоре сияет весеннее утро, будто разбавлена черным, а голос девушки журналистки будто бы вовсе ей и не принадлежит – этакий низкий тенор, и, если не видеть того, кто держит микрофон, не определишь, мужской или женский. Так может говорить электронная игрушка не из добрых.
Репортаж, о котором мы начали толковать, ведется с места аварии. И наша героиня, та, что хозяйничает теперь в доме моей знакомицы Ванды, все еще сжимает в руке бокал и не в силах взгляд отвести от экрана телевизора, который сам по себе включился и, гостеприимный хозяин, решил вдруг поразвлечь ее на свой манер. И женщина смотрит, хотя я точно знаю, что она не любительница такого рода хроники. Смотрит будто под гипнозом, в трансе. Застыла, словно бабочка, замурованная в стекло кошмарного Вандиного стола.
Итак, сверху (снимают, видно, с вертолета) все не так страшно. Сизое море, светлое небо, высокий белесый обрыв. Вдоль обрыва бежит широкая асфальтовая лента. Вот знакомый нам поворот – здесь Леночка целовала своего генерала. Опасный поворот, и столбики ограждения сбиты. Шоссе над морем перекрыто милицией, поэтому скопилось довольно много машин – выходной, все едут к морю. А к морю одна дорога – вниз, петлями по холмам.
Под самым обрывом замер пикапчик «скорой помощи», но врачам, судя по всему, здесь делать нечего – тяжелая белая машина падала с тридцатиметровой высоты и превратилась сейчас в мятый угловатый железный ком. Тех, кто находился в салоне, вероятно, выбросило наружу, когда автомобиль, кувыркаясь, летел вниз. Иначе достать их возможно было бы лишь распилив на части кабину. А так – вот они (или то, что от них осталось) на свежей травке, под скучным и страшным брезентовым покровом, не слишком почтительно брошенным поверх тел.
Телевизионный голос режет слух:
– …Этот поворот не зря считается роковым, только в прошлом году на этом самом месте произошло девять аварий, погибло семнадцать человек. Посмотрите, сколько венков, принесенных близкими погибших! Венки, выцветшие и запыленные, даже поломанные, не убирают не только из уважения к памяти жертв, но и потому, что они служат теперь опознавательным знаком опасного места. Нынешняя авария, однако, произошла ночью, в темноте не разглядеть страшного знака на обочине. И вот – новые жертвы, на сей раз мужчина и женщина. Личности погибших устанавливаются…
Сколько кровожадного торжества, сколько удовлетворения в этом голосе! Прямо на удивление. Глядя на девушку, ведущую репортаж, никогда не скажешь, что ей могут доставлять удовольствие подобные события. Она, тем не менее, комментирует, болтает, отрабатывает эфирное время. Волосы ее угольно- черные (прямо реклама очередной суперкраски!) подхватывает легкий береговой ветерок, костюм ее свеж, строг, трагически черен и дорог, косметика под стать костюму, а вот голос… Голос подкачал, мы уже говорили. Но, предположим, это шалости Вандиного своевольного телеящика. Может быть, он просто бракованный? Ну конечно! Я уже сто лет это подозревал! Но сейчас, к сожалению, нет никакой возможности поведать об этом нашей героине. Придется ей… потерпеть. Выдержать зрелище.
Зрелище – хоть куда. Брезент, как уже упоминалось. Два серых небрежно брошенных брезентовых листа. Один из них сполз и приоткрыл тощую, уже окоченевшую, будто замороженную мужскую ногу в зеленовато-коричневом шелковом носке на допотопной, а нынче вновь модной подколенной подвязке с ремешками и резинками. Другой брезентовый покров смялся по краю складкой и с деликатным коварством обнажил женскую ручку, сжавшую, видно, в последней судороге пучок короткой и нежной, словно дорогой мех, травы. Пальчики утонули в травинках, а солнечный луч – все ему нипочем, бессердечному! – пробрался, проскользнул между стебельками и высветил на пальце золотую монетку.
Ту самую старинную, выкопанную невесть в каких краях, монетку на ободке, что в некоем мрачно- романтическом семействе, сообщу я вам, дамы дарят дочери в день тридцатилетия. В знак сопричастности к горькому женскому опыту, насколько я понимаю. Или к родовому проклятию, что ли, добровольно и чуть ли не с упоением принятому, наподобие рыцарского титула.
Да, героиня, вы узнали колечко!
Она вскрикивает негромко, роняет бокал с вином на светлый Вандин ковер – дело непростительное, такие вещи грозили непременным отлучением от дома.
Она смотрит на свои пальцы, только что сжимавшие бокал, потом снова на экран телевизора, где застыл стоп-кадр, сосредоточившись на женской кисти и непомерно увеличив ее… Да-да, та самая фамильная монетка. Золото тускловато, давно не чищено, чей-то полустертый бородатый профиль в низкой короне-обруче едва выступает над плоскостью.
Такая древность!
Она трогает колечко – снять? Отбросить? В этом ли спасение? Но снять не получается: пальчики не гнутся, скользят, не могут ухватить кольцо – оно не дается, оно, словно мираж, неосязаемо и проницаемо. Сердце бьется, и будто не хватает воздуха, будто лежит она под серой грубой брезентовой тяжестью, помнящей не одну нечаянную жертву.
Вот они, нечаянные жертвы любовного порыва, перед тобою на экране!
«На любви, должно быть, и впрямь клеймо проклятья, – шепчет наша актриса, неподражаемая в роли Юдифи. – Глоток любви! Полная чаша любви! Напиток, вызывающий безумие. И прыгаешь с обрыва, без особой уверенности, что полетишь, – так, на удачу…»
…Иногда весь ужас – в том, что сопоставляешь и узнаешь, опознаешь, идентифицируешь. Достаточно одной-двух деталей, чтобы включилось нечто, чтобы подсоединились некие проводнички, побежал по ним ток узнавания, замелькали лампочки событий, сплетенные в замысловатую гирлянду. Случается, что, сопоставляя, обманешься, и тогда зубами бы эту гирлянду перегрызть, но поздно – ты уже понакрутил своих лампочек, вплелся в мерцающую паутину, и рвать ее теперь непростительно, да и опасно для жизни.
Ну да мы об узнавании. Узнавать, и это не новость, бывает страшно.
Героиню нашу будто ветром подхватило и вынесло из гостиной. Она взлетела по лестнице (по великолепной Вандиной дубовой лестнице), пронеслась по этажу мимо ряда меднопетельных дверей, которые не так давно распахивала не без интереса. По винтовым ступенькам вихрем взнеслась в мансарду и толкнула дверь в белую спальню.
Перевела дух на пороге, ступила внутрь, прошлась к зеркалу – ничего не изменилось здесь. Белоснежные драпировки, сервированный фруктами столик, дорожка грубоватой мужской одежды от двери до кровати. Из-под покрывала, скомканного сугробом, по-прежнему высунута мужская нога в непотребной для романтической страсти упряжи: зеленовато-коричневый носок, пристегнутый к подколенной подвязке.
– Приснится же, – прошептала она фотографии на подзеркальнике. – «Твое вино не шутит», – обернулась она с фразой из пьесы к мужчине на кровати. Подошла, присела рядом и принялась тормошить засоню в желании рассказать сон – чтобы не сбылся.
– Просыпайся же, проснись, – теребила она плечо. – На что это похоже? Великий полководец называется! Солдафон! Почему вы все такие солдафоны?! Наобещаете, наговорите с три короба комплиментов, обольстите, а потом… дрыхнете. Просыпайся сейчас же! – ругалась она. – Просыпайся, черт бы тебя побрал! А если за ухо?!
А за ухо дергать как раз и не стоило, потому что голова вдруг качнулась, вывернулась под странным углом, легко отделилась от тела и осталась в ее руках. Будто от куклы оторвалась. И на ощупь – жесткая,
