красовалась буденновка. С большой синей звездой. На груди же, отсвечивая благородной сталью, лежала упругая великорусская борода. Хорошо ухоженная, расчесанная, серьезная, толстая.
Я закрыл глаза. Потому что я им не поверил. Такого не может быть даже в самом жестоком кошмаре. Это игра моего уставшего от последних дней мозга.
Странное время, странный карлик в сахарном мешке и буденновке. Распад.
Маньяк Колчеданов, замучивший в своих застенках сто двадцать пять ни в чем не повинных граждан. В том, что Колчеданов настоящий маньяк, я не сомневался, это было видно по его глазам. Глаза были выпуклые, сведенные в одну точку и непреклонные, будто через минуту Колчеданов должен был взойти на эшафот. Для казни милостивой и без пролития крови. И к казни этой Колчеданов был готов, причем с самого рождения.
В глазах Колчеданова горел огонь какой-то там истины, огонь какой-то там истины испепелял Колчеданова изнутри.
– От скверны я тебя очищу, – сказал Колчеданов и пошевелил пальцами. – Перстом коснусь, и бесы выйдут.
Пальцы были длинные, что называется, паучьи, весьма и весьма живые. В этих пальцах можно было с легкостью представить скальпель. Или лазерный скальпель.
Или бензопилу. С помощью которых Колчедановым и изгонялись бесы.
Но ни скальпеля, ни бензопилы у Колчеданова не было. Была буденновка, из-под нее торчала грива седых, до плеч волос. Если бы не сахарный мешок, Колчеданов походил бы на списанного провинциального рокера. Списанного провинциального рокера-маньяка. Мучительно. В голове такого существа могли родиться абсолютно зверские идеи.
Так оно и оказалось.
– Тебя избавлю, – Колчеданов хрустнул пальцами, – соблазны отсеку, не прекословь!
Вот тебе наконец и настоящий псих, подумал я. Таких изображали в юмористических журналах. Протопоп Аввакум, боярыня Морозова и Великий Интегратор Планеты Трон в одном флаконе.
– Не боись, – подмигнул Колчеданов, – зрю – онемел ты от восторга. Сие нам в деле не помеха. Перстом своим тебя коснется благодать – узришь ты небывалый свет. Ужо прочищу чакры...
Колчеданов снова пошевелил пальцами.
– Услышь кимвалы златострунные, воструби в трубы медногласные! Израдуйся сердцем, храбрый отрок! Воззри на сей прибор!
Колчеданов указал пальцем. Возле противоположной стены стояло некое устройство. Модернизированная кровать-убийца. Меня даже сквозь страх пробил смех. Больше всего прибор Колчеданова был похож на изобретение широко известного Прокруста – недружественного мифологического грека. Который кого надо укорачивал, кого надо вытягивал, в зависимости от ситуации. Правда, Прокруст вроде бы был великаном, а Колчеданов особым ростом не отличался, метр с бейсболкой.
Этакий мини-Прокруст.
Я пригляделся к устройству Колчеданова получше, но никакого режущего инструментария не обнаружил, что успокаивало. Отчасти. Зато обнаружил, что у койки есть откидная спинка с многочисленными широкими ремнями. Вдруг совершенно неожиданно я вспомнил, что уже второй раз за последнее время попадаю в плен к мебели. Первый раз был в доме Панченко, когда я позорно провалился в диван.
В этот раз позора было меньше, зато больше опасности. Прокрустова койка... Даже скорее прокрустова раскладушка – все равно гораздо страшнее имперского дивана.
– В устройстве сем увидишь свет, – с пафосом изрек Колчеданов. – И милосердие откроешь. Астральный свет горнил...
После чего этот горнильщик схватил меня с полу, с неожиданной для такого нерослого существа силой поднял над головой и обрушил в койку. Откидная спинка тут же свалилась на меня, и я оказался спеленут этими дурацкими ремнями, как младенец. Я был заключен в кровать, так что на воле находились только голова и пятки. Как в чемодане.
Еще совсем недавно я сидел в «Бериозке» с приличными людьми, разглядывал крашеных девиц и вообще – жил. И вот я спеленутый и беспомощный... Не знаешь даже, что и сказать.
Превратности судьбы.
И где, собственно говоря, она? Почему не идет на помощь?
Пятки. При некотором опыте с пятками можно провернуть целую кучу замысловатых и незамысловатых вещей. Можно банально отлупцевать по пяткам бамбуковыми хлыстами. Весьма болезненно.
Можно пятки прижигать раскаленными гайками.
А мастер банальной акупунктуры может ввергнуть несчастную жертву в настоящий ад. Буквально парой иголок. По телику такие штуки всегда показывают.
Про голову уж и говорить нечего.
Например, святая инквизиция практиковала простой, но в то же время действенный способ раскалывания ведьм и ведьмаков. На лицо кладется кусок материи, на него льется вода. Человек начинает задыхаться. И вламывает всех. Соседей, приятелей, родственничков, любимую родную сестру.
Или таракан в ухо...
Но головой Колчеданов не очень интересовался. Он улыбнулся улыбкой уездного Мефистофеля и извлек из кармана роскошное павлинье перо. Так что мне сразу стал ясен замысел этого чудовища.
– Сейчас я тебя вразумлю, однако! – сказал Колчеданов. – Сейчас-сейчас, маленький озорной еретик...
И Колчеданов провел пером по моей пятке.
Не скажу, что я что-нибудь почувствовал, все-таки я воспитывался не в пансионе благородных девиц, и пятка у меня была не совсем уж прозрачная. Но Колчеданов был упертым человеком. Он продолжал щекотать. Щекотал-щекотал и дощекотал. Я засмеялся. Не, смеяться я пока еще не мог, поскольку был как полено. Поэтому я замычал.
Тут, конечно, все дело в психологии. Дело в том, что связанный человек чувствует щекотку гораздо сильнее, чем человек несвязанный. Это в голове. Какое-то время он может контролировать хохот, минут десять. Но потом количество все равно переходит в качество.
Я завыл и начал дергать ногами. Пытался ткнуть ими в Колчеданова. Но этот душевный больной с неожиданной для своего возраста ловкостью уворачивался. И щекотал мне пятки вновь и вновь. Я рычал и пытался вырваться из кровати-чемодана, только вот тщетно все – метода у Колчеданова была отработана на славу.
Кстати, самого маньяка видно не было, но зато очень хорошо было слышно. Колчеданов все время что-то бормотал. Про бесов, про космос, про патруль Слави и Прави, про астральных опричников. К тому же от него здорово разило чесноком. Не знаю, что было лучше, чеснок или бормотанье.
Когда у меня от хохота изо рта пошла пена, Колчеданов сделал обеденный перерыв. Выпил чаю из стакана с подстаканником, почитал вслух стихи из «Доктора Живаго», похрустел овсяным печеньем. Задумчиво сказал:
– Эвон как кривда упорствует, по- хорошему не желает из тебя выходить, мой маленький космист.
Я завыл. Колчеданов был неуемен в своей праведности, это никого до добра не доводит.
– Лжа получается, – вздохнул Колчеданов, – лжа, однакоть, прет. Укоренилась в тебе кривда, придется выковыривать.
И он продемонстрировал мне довольно нестерильный гвоздик.
– Ибо сказано, душа бысть в пятках, ковыряй их – и душа очистится бу, – изрек старик Колчеданов и провел гвоздем по моей ступне.
Потерять сознание от хохота. Такое редко, но случается. Со мной случилось.
Потом дверь вынесло взрывом. В палату ворвался дым, за дымом Лара. Она была в военной камуфляжной форме, в большом странном шлеме, в широком поясе. На поясе болтались большущие пистолеты, а в руках тоже было оружие. Странное какое-то оружие. С черным толстым стволом, похожим на самоварную трубу.
Это была Лара и одновременно не Лара. Похожа, очень похожа, но что-то все-таки не то. То ли цвет волос, то ли еще что, но она отличалась от той Лары, которую знал я. Неуловимо, но отличалась. Чем-то.
Она вытащила меня из прокрустовой койки и вышла в коридор. И тут же в конце коридора появился санитар. Только это был какой-то ненормальный санитар. Во-первых, он был почему-то японцем, а во-вторых, у него в руках был автомат Калашникова модернизированный. Японец увидел нас и стал поднимать «калаш».
В левой руке у Лары мгновенно оказался пистолет. Пистолет дернулся, выплюнул очередь, в стену щелкнули гильзы. Японец схватился за колено, свалился на пол. Мы прошли мимо него. Сказать, что я шел, – это слишком громко. Двигался.
На лестнице нас ждал еще японец. Лара выстрелила первой, автомат в желтой руке разлетелся в железные щепки, а сам японец крикнул что-то вроде «банзай» и выпрыгнул в окно. Головой вперед. Молодец.
Лестница была чиста на все три пролета.
Очередной японец обнаружился у двери. Он ничего не стал говорить по-японски, сразу принялся стрелять. Лара оттолкнула меня. Ее пистолет выдал еще одну очередь. Речь у японца прорезалась, пока мы спускались, он ползал по полу и ругался вполне по-русски.
Дверь была закрыта. И еще она была железная. Я думал, сейчас Лара начнет японца пытать, но она поступила проще. Она подняла тяжелое ружье и выстрелила. Дверь вылетела наружу, с потолка обвалилась штукатурка, японец заполз под лестницу.
Мы вышли на улицу. Выпрыгнули, вернее.
На улице японцев было еще больше. За каждым кустом, за каждым кирпичом по японцу. И все с «калашами». И все сразу принялись палить. Они стреляли, но мне не было страшно. Рядом была Лара, Лара стреляла в ответ. Сразу из двух своих пистолетов. Японцы валились на землю. Хватались за руки, за плечи, за ноги, катались по земле, поднимая неожиданную красную пыль.
Иногда Лара прятала пистолеты в кобуры и стреляла из толстого ружья. Тогда что-нибудь мощно взрывалось. То сарай, то стена, а то машина. Лара стреляла и стреляла, японцы все не кончались, пыли становилось все больше, потом что-то завыло, пыль начала расходиться, и на землю стала опускаться летающая тарелка. Я сразу понял, что это тарелка, – она была похожа на тарелку и блестела, как
