Городок Бельцинген, находящийся менее чем в двадцати милях от Берлина, был построен близ деревни Гагельберг, где в 1813 году[50] французы вступили в сражение с «ландвером»[51] пруссаков. Он довольно живописно расположился у подножия возвышающегося над ним хребта Фламенго. Занимаются здесь продажей лошадей, скота, льна, клевера и зерна.
Вот сюда мы и прибыли с сестрой около десяти часов утра. Тележка остановилась у очень чистенького, приветливого, хотя и скромного, домика. Это было жилище госпожи Келлер.
Можно было подумать, что мы попали в Голландию. Крестьяне здесь носили длинные, синеватого цвета рединготы[52], пунцовые жилеты с высоким тугим воротником, вполне способным защитить от удара сабли. Женщины в своих двойных и тройных юбках и белых чепцах с остроугольными отворотами вполне походили бы на монахинь, если бы не яркие разноцветные платки на талии и черные бархатные корсажи[53], в которых не было ничего монашеского. Это я, по крайней мере, заметил по дороге к дому Келлеров.
Что касается оказанного мне приема, то его легко себе вообразить. Как же, родной брат Ирмы! Я вполне убедился в том, что ее положение в семье было именно таким, как она рассказывала. Госпожа Келлер встретила меня ласковой улыбкой. Господин Жан — крепким двойным рукопожатием. Как легко догадаться, большую роль здесь сыграло то, что я был французом.
— Господин Дельпьер, — сказал он, — моя мать и я рассчитываем, что вы проведете здесь весь ваш отпуск. Побыть с сестрой несколько недель не будет слишком, поскольку вы не видели ее тринадцать лет!
— Побыть не только с сестрой, но и с вашей матушкой и с вами, господин Жан, — ответил я. — Я помню все то добро, которое ваша семья сделала для нашей семьи и для Ирмы, это такое счастье, что вы приняли в ней участие!
Признаюсь, я заранее заготовил эти комплименты, чтобы не ударить в грязь лицом. Но это оказалось излишним. С такими славными людьми можно говорить все, что чувствуешь сердцем.
Глядя на хозяйку дома, я узнавал девические черты, запечатленные в моей памяти. Ее красота, казалось, совсем не изменилась с годами. Еще в пору юности лицо госпожи Келлер поражало своей серьезностью, и я снова увидел его почти таким же. Черные волосы местами поседели, зато глаза ничуть не утратили прежней живости. В них еще горел огонь, несмотря на слезы, пролитые из-за смерти мужа. Она была очень сдержанна. Госпожа Келлер умела слушать, поскольку не принадлежала к тем женщинам, что трещат как сороки или жужжат как мухи. Откровенно говоря, я таких болтушек не люблю. В ней же чувствовались наличие здравого смысла и привычка сначала думать, а потом уж говорить или действовать. В ней чувствовалось умение вести дела.
Кроме того, как я вскоре убедился, она редко выходила из дому. Не посещала соседей. Избегала новых знакомств. Ей было хорошо у себя. Вот это мне нравится в женщине. Я не жалую таких, что, словно бродячие музыканты, чувствуют себя хорошо только на улице.
Еще меня порадовало то, что госпожа Келлер, не пренебрегая немецкими обычаями, сохранила и некоторые наши, пикардийские, привычки. Так, внутреннее убранство ее комнат напоминало убранство домов в Сен-Софлье. Расстановка мебели, весь домашний уклад, кулинарные привычки — все совсем как в Пикардии, как это запечатлелось у меня в памяти.
В ту пору господину Жану исполнилось двадцать четыре года. Это был молодой человек выше среднего роста, брюнет с черными усами и темными глазами, почти карими. В этом немце совсем не было тевтонской[54] грубости, напротив, он отличался изяществом манер. Его непосредственный, открытый нрав вызывал симпатии людей. Жан очень походил на мать. Как и она серьезный по натуре, сосредоточенный, он к тому же очаровывал любезностью и обходительностью. Молодой человек понравился мне, как только я увидел его. И если когда-нибудь ему понадобится преданный друг, то он найдет его в лице Наталиса Дельпьера!
Добавлю, что господин Жан владел нашим языком так, словно вырос у нас на родине. Знал ли он немецкий? Конечно, и очень хорошо. Но, по правде говоря, спрашивать у него об этом было бы излишне, — так же как я уже не помню у какой прусской королевы, которая разговаривала обычно только по- французски. Вдобавок он особо интересовался всем, что касалось Франции. Он любил наших соотечественников, искал встречи с ними, оказывал им помощь. Собирал все касавшиеся Франции новости и материалы, и они являлись излюбленной темой его разговора.
Впрочем, господин Жан принадлежал к классу промышленников и коммерсантов и, понятно, страдал от заносчивости чиновников и военных. Обычный удел всех начинающих деловых людей, которые не имеют связи непосредственно с правительством.
Какая жалость, что Жан Келлер был только наполовину, а не Целиком французом! Что вы хотите? Я, не впадая в умные рассуждения, говорю то, что чувствую. И если не особенно восторгаюсь немцами, так это потому, что близко столкнулся с ними во время службы в пограничных гарнизонах. У представителей высших классов, даже если они, как это и должно быть, вежливы со всеми, всегда проявляется природная надменность характера. Я не отрицаю их достоинств, но у французов они другие. Во всяком случае, эта моя поездка в Германию вряд ли заставит меня переменить свое мнение.
После смерти отца господину Жану, тогда еще студенту Геттингенского университета[55], пришлось вернуться домой. Госпожа Келлер нашла в нем умного, деятельного и трудолюбивого помощника. Однако хозяйственной сметкой его способности не ограничивались. Он был очень образован, и не только в области коммерции, как говорила сестра, ибо сам я не мог судить об этом. Он любил книги. Любил музыку. У него был красивый голос, хотя не такой сильный, как у меня, зато приятный. Впрочем, каждому свое. Когда я, например, командовал своим солдатам: «Вперед!.. Шире шаг!.. Стой!..» — никто не жаловался на зычность моего голоса. Но вернемся к господину Жану. Ведь если бы я дал себе волю, то только бы и делал, что нахваливал его. Пусть лучше о нем судят по его делам. Надо учесть, что после смерти отца на него легла вся тяжесть ведения дел. Ему пришлось сильно потрудиться, так как состояние их оказалось весьма запутанным. Жан преследовал одну цель — наладить во всем порядок и привести торговые дела к завершению. К сожалению, тяжбе, которую он вел с правительством, казалось, не будет конца. Важно было постоянно следить за ходом процесса и, чтобы не упустить чего-либо, часто ездить в Берлин. Ведь от исхода этого дела зависело будущее семьи Келлер. В конце концов, права семейства были столь неоспоримы, что оно не могло не выиграть процесс, несмотря на все недоброжелательство судей.
В день моего приезда, в полдень, мы обедали за общим столом. Мы сидели совсем по-семейному. Вот как отнеслись ко мне в этом доме. Я устроился рядом с госпожой Келлер. Моя сестра Ирма занимала свое обычное место около господина Жана, напротив меня.
Говорили о моем путешествии, о перенесенных дорожных трудностях, о положении в стране. Я догадывался, что беспокоит госпожу Келлер и ее сына: возможное передвижение войск, будь то прусских или австрийских, к границе Франции. В случае возникновения войны дела Келлеров могли надолго осложниться.
Но лучше было за этим первым обедом не касаться таких грустных вещей. А потому господин Жан переменил тему разговора, и я оказался в центре внимания.
— Ну как ваши походы, Наталис? — спросил он меня. — Вам ведь довелось сражаться в Америке. Встречали ли вы там героя-француза маркиза де Лафайета, пожертвовавшего свое состояние и посвятившего жизнь делу борьбы за независимость?
— Да, господин Жан.
— А видели вы Вашингтона?
— Как теперь вижу вас, — отвечал я. — Он — высоченного роста, с руками и ногами гиганта!
Помнится, именно это больше всего поразило меня в американском генерале.
Пришлось рассказать все, что я знал о битве при Йорктауне, и о том, как граф де Рошамбо буквально «отделал» лорда Корнуоллиса.
— А после возвращения во Францию, — спросил меня господин Жан, — вам не приходилось участвовать в кампаниях?
— Ни разу, — ответил я. — Наш Королевский пикардийский постоянно передислоцировался[56] из одного гарнизона в другой. Мы были очень заняты…
