так и осталась. Поржавела только. Не разберешь теперь — от какой машины, «форд», ГАЗ-6 или ЯЗ. Просто рама, каких много рассеяно в Каракумах. Вместо памятников тем годам. Шоферский памятник — рама, других не ставят в пустыне.
Обыкновенная рама, каких много. Метров восемь длиной. Несколько кустиков вдоль, изгородь нарастила пустыня. Рыжая ржавчина. Никаких особых отметин. Только разве они шоферу нужны, когда под этой вот рамой сколько лежено, в холод ли, в зной?! Когда каждый ее сантиметр, может, тыщу раз ощупан, оглажен твоими руками?! Свою раму всегда узнаешь…
— Тут они меня и прижгли, — сам себе сказал Сурин.
Он слепо шагнул с дороги и опустился на раму. Провел ладонью, и ладонь стала красной от ржи. Сурин стряхнул ладонь, и тогда, наконец, почувствовал, что приехал. Давно нужно было приехать, и он, наконец, приехал. Странное это чувство — через тридцать четыре года снова попасть на то место, где тебя очень старались убить. Старались, да не убили. А убили помощника, только что женатого парня, такого же молодого, как ты тогда.
— Тут… — повторил себе Сурин. И сразу будто увидел их всех, какими были тогда.
Себя, в гимнастерке, войлочной шляпе и в трусах, обычной своей форме, — у капота ЯЗа. Верную морду своего ЯЗа с разгоряченным радиатором. Уполномоченного Союзсеры Шишкина, толстяка с портфелем. Шишкин был в тот раз случайным попутчиком. И своего помощника Мишу Хвостикова, как он говорит: «Эту машину вместо собаки можно ставить дом сторожить». У ЯЗа и впрямь было какое-то собачье чутье на дорогу, но Хвостиков ничего такого не говорил — точно, знает Сурин. А все равно помнится, будто говорил. Это Лоскутов написал, будто Хвостиков так говорил. И так теперь помнится Сурину. И книжка и как было — все переплелось в памяти. Одно дополняет другое. И то и другое — правда. Если бы не книжка, Сурин никогда больше не попал бы на сорок первый километр. Разве выберешься? А книжка толкнула…
— Я поеду пока, — нерешительно сказал Шукат. Он все стоял рядом, и что-то мешало ему тронуть. Он чувствовал напряженное волнение Сурина. Непонятное волнение. И оно передавалось Шукату. Хотя абсолютно не с чего было волноваться: тишина, обыкновенные Каракумы, старый еж на ржавой раме…
Но Сурин не ответил Шукату. Просто не слышал. Он снова видел их всех, какими были: ЯЗ с пыльной мордой, Мишу Хвостикова, уполномоченного Шишкина, такого толстого, что он с трудом ворочался в узкой кабине. И рядом с ними еще Лоскутова, хотя его не могло быть в ту ночь с ними. Но он написал, будто был. Будто все сам пережил. Хотя Сурин ему рассказывал кратко, неумело, как всегда, — больше трудными паузами, чем словами. Они лежали тогда у колодца Чатыл рядом в мешках и никак не могли заснуть, потому что очень ломило плечи и очень светили звезды. И Сурин разговорился под настроение, ночью легче. Это было через два года после ЯЗа, в тридцать третьем, в автопробеге, где Сурин и познакомился с Лоскутовым…
— Поеду, — громче сказал Шукат. — Часа через три заскочу за вами. — И почти крикнул, потому что этот Сурин совсем оглох на старой раме: — Хватит нам три часа?
— Три часа? — встрепенулся Сурин. — Конечно…
И сразу опять перестал слышать Шуката, будто выключился. Даже не заметил, как развернулся ЗИЛ, рыча, одолел подъем, мелькнул за дальним барханом. И вместе с ним исчезли для Сурина последние признаки современности.
Он пристально огляделся в своем прошлом. Да, сорок первый не изменился ни в чем. Даже кусты селина желтели будто бы там, где и тридцать четыре года назад. Та же низинка и тот же спасительный склон впереди, до которого ЯЗу оставалось тогда буквально три метра. И вдоль дороги, справа, — та же длинная песчаная грядка, из-за которой стреляли. Может, и сейчас гильзы валяются…
— Тут они меня и стеганули, — громко сказал Сурин.
Это был тревожный сентябрь тридцать первого года. На Ербент налетали банды. Председатель аулсовета в Кзылтакыре, на которого вполне полагались, получил в районе пять кило чаю и вместе с ним сбежал к басмачам. Серный завод каждую ночь выставлял для самозащиты семьдесят пять винтовок. Директор Васильев, рябой, бессонный, сам проверял посты. За каких-нибудь девять дней на трассе Ербент — Серный басмачи обстреляли три машины. Шофер и помощник одной из них — «газика» с картошкой — были убиты в кабине наповал. Поговаривали, что где-то рядом басмаческий аул, вовсе неизвестный Советской власти.
В тот раз, восемнадцатого или девятнадцатого сентября, Сурин вез на Серный цемент. Много мешков, даже слишком много для работяги ЯЗа. ЯЗ ревел от натуги. Но это была безотказная машина, на которую можно положиться. И еще в кузове лежали четыре драгоценных мешка с мукой. Муку сопровождали три милиционера. И муку и милиционеров Сурин сгрузил на тридцатом километре. Еще покурили на прощанье, и милиционер постарше сказал: мол, дорога у вас спокойная, цемент басмачей определенно не интересует, а информация у них дай бог поставлена, какой-то гад в Ербенте исправно докладывает по цепочке, и никак не дознаться кто. А Шишкин из Союзсеры в ответ посмеялся, что после муки самый ценный на ЯЗе — он, потому что у него в портфеле — инструкции. Но он все равно смелый и не слезет, даже без милиции.
И они поехали дальше…
Этот, из Небит-Дага, с насосом-«лягушкой», пожалуй, прав был насчет фамилии, Сурину самому нипочем бы не догадаться. А Лоскутов, конечно, нарочно поставил в книжке «Сурков» вместо «Сурин», потому что кое-что он все-таки написал по-своему. Не так, как Сурин рассказывал. Не совсем так, хотя по существу — верно…
Вот у него написано, что они с Мишей Хвостиковым были не разлей друзья, в одну душу жили, а они, между прочим, даже не знали друг друга до этого рейса. Хвостиков только-только пришел в Автодор после армии. Едва жениться успел. Постоянный помощник Сурина тогда заболел, и ему дали Хвостикова. По правде сказать, больше всего запомнилось Сурину, как Хвостиков был здоров спать. Уж как завалится в кузове, в обе ноздри как дуванет, хоть за ноги его волоки, хоть под лед. На что уж толстый Шишкин храпел, но против Хвостикова…
Это все так. Но все-таки в книжке, когда перечитывал Сурин, как они с Хвостиковым дружили и с ЯЗом — все трое, чувствовал он какую-то непонятно- щемящую правду. Как будто Лоскутов знал о них больше, чем они сами. И помощник, которого Сурин тогда не успел узнать, будто делался ему ближе. И нарастало чувство личной какой-то потери, так что сейчас, через тридцать четыре года, вдруг захотелось заплакать о Хвостикове, как о родном., Словно Лоскутов подсмотрел, как у них должно было быть с Хвостиковым и как, возможно, было бы потом, позже, если бы не та ночь…
— Эх, Мишка! — вслух сказал Сурин. Только ящерицы, совсем было переставшие замечать спокойного человека на раме, беззвучно пустились от него наутек, смешно приседая на лапках. Мирная тишь стоит сейчас в Каракумах. Разве газовый фонтан ударит или школьный звонок прозвенит над такыром. Мирная тишь, и мирные звуки.
— Тут они нас и ждали…
Шишкин быстро устал в тесной кабине и запросил привала. Воду в радиатор тоже пора было залить. Словом, Сурин остановил ЯЗ на сороковом километре. Буквально четыреста метров от этой низинки. Жгли костер, чай пили — все не торопясь, чин чинарем. От сорок первого километра их отгораживал высокий бархан. Хвостиков вылез из кузова, вынул две кружки, пожаловался зевая: «Никак не привыкну ночью работать, спать ночью охота — страх…» Шишкин хохотнул в ответ: «Сразу молодожена видать!» Хвостиков смутился и снова полез наверх. Сурин глянул на часы — было двадцать минут второго. Самая ночь. Прохладное шоферское время. Только темно очень. Беззвездно и безлунно, так редко бывает в пустыне.
— Врежем сейчас до завода, — сказал Сурин, трогая ЯЗ. ЯЗ послушно полез на подъем. Сурин слегка беспокоился за передний мост, но ЯЗ лез отлично, на эту машину можно было положиться.
— Врежем, вколем, впилим, — поддержал Шишкин, веселый уполномоченный Союзсеры, смелый, со своим портфелем. Он опасался, как бы Сурин не уснул за рулем, и всячески его развлекал. Впрочем, в тот год на пассажиров в пустыне часто выпадала такая, несколько нервная, веселость…
ЯЗ плавно скатился в низинку на сорок первом километре. Сурин переключил вторую скорость. Под колесами хрустели фашины, участок тут довольно сыпучий, укрепляли не раз. Выбраться бы на следующую горушку, там до Серного — уже проще. Шишкин угомонился, присунулся к дверце, наконец, и его сморило. А Сурин даже любил эти ночи без сна, когда пустыня вокруг кажется лесом и только ЯЗ, всемогущий и гулкий, раздвигает черноту.
Вдруг справа, над низкой барханной грядкой, будто чиркнули спичкой. Одна, вторая, третья. Штук десять. Если бы руки были свободны, Сурин полез бы тереть глаза. Так это было внезапно. Вдруг — спички! Выстрелов он не услышал. ЯЗ громко гудел…
— Черт! — сказал рядом Шишкин будто издалека.
Снова чиркнули справа. Ясно, какие спички! Сурин вцепился в баранку: «ЯЗ, милый!» Выжал третью. ЯЗ ровно набирал ход. Пуля прошла по кабине навылет, чуть выше головы. «Давай, ЯЗ!» Три каких-нибудь метра осталось подняться еще! А потом спуск, скорость, потом им не догнать на верблюдах.
Чирк!
ЯЗ завалился на правый бок, тяжело осел кузовом. Резину подбили! Всем телом Сурин ощутил тяжесть цемента. ЯЗ тупо заскакал на дисках, по фашинам. На голых дисках не выжмешь…
Чирк!
Белый пар взметнулся над радиатором. Сурин из последнего рванул влево. Радиатор пробили! ЯЗ, горячо дрожа, зарылся в песок. Справа, из темноты, поднялись высокие шапки.
— Все! — крикнул Сурин, выпрыгивая из кабины. Чернота пустыни сразу поглотила его. По лицу хлестнул саксаул. Сурин бежал, увязая в песке. Первый бархан, второй, четвертый. Близко за ним бежали Шишкин и Хвостиков. Только барханы могли их спасти. Как можно больше барханов. Все…
Но когда Сурин, наконец, оглянулся, на него налетел только Шишкин. Один Шишкин.
— А Мишка? — крикнул Сурин. И сообразил, что кричать нельзя. Тогда он повторил шепотом-криком: — А Мишка?
Но толстый Шишкин совсем задыхался. Он не мог говорить. Он упал на песок и хватал воздух, как рыба. Потом он ответил:
— Не знаю. Наверное, раньше выпрыгнул…
Всю ночь два человека бродили в барханах. Старались не забираться слишком вглубь, чтобы не заблудиться, чтобы день не застал в песках без воды. Два раза подходили почти к дороге, но побоялись выйти. Они слышали голоса басмачей. Слышали крики. Потом в том месте, где остался ЯЗ, взметнулось зарево. Сурин стиснул зубы: никогда больше у него не будет такой машины, как этот ЯЗ… Голоса стали как будто громче. И два человека снова бежали в барханы, подальше от дороги. Потом они не могли ее найти. Все-таки закружились в песках…
Когда совсем рассвело, выбрались, наконец, на дорогу. День вставал круглый и солнечный. Неправдоподобно тихий. Мирно сновали ящерки. Мирно посвистывали песчинки. Будто ничего не было…
Из-за бархана, со стороны Ербента, показалась машина. Она везла крупу. Крупу сопровождали милиционеры. Люди соскочили с машины, молча окружили
