восхищаться талантом Золя, вульгарность которого его, однако, шокировала. В 1877 году он писал Этцелю: «Прочитал «Западню» Золя — это гнусно, тяжеловесно, ужасающе, отвратительно, тошнотворно… и изумительно! Зачем только ему понадобилось рассказывать все это, какая в этом необходимость? Но, повторяю, это изумительно».
Деликатный Сталь не разделял, должно быть, восторженное мнение писателя, так что его другу пришлось разъяснить свою мысль:
«Черт возьми, так не читайте «Западню»! Я говорю о таланте Золя с точки зрения удивительной точности деталей, превосходящей все, что мне доводилось читать в подобном жанре. Но он развивает два сюжета, которые не следовало развивать таким образом. Для меня здесь нет ничего поучительного. Я смотрю на это, как на удивительные фотографии, причем фотографии запретные».
А пятнадцать лет спустя он писал Жюлю Этцелю: «„Разгром” — скучный роман, никогда не стану его перечитывать, хотя другие перечитывал не раз. Что бы там ни говорил Золя, это все пустое, да и потом скучно. Мое мнение таково: Шатриану и двадцати строчек достаточно, чтобы оставить неизгладимое впечатление, а другому и двадцати страниц мало».
Такое критическое высказывание в адрес «Разгрома» свидетельствует о том, что Жюль Верн читал и перечитывал Золя, хотя тот относился к нему неважно.
Зато в числе его друзей можно назвать Сарду, Лабиша, Дюкампа, Камилла Русселя, Легуве, Ожье и Сарсея[117]. И тем не менее надо сказать, что критика не уделяла Жюлю Верну никакого внимания, проявляя полнейшее равнодушие к его творчеству. Он даже жаловался на это:
«Когда я читаю, что пишут по поводу любой только что появившейся вещи, я иногда начинаю завидовать, хотя и живу у себя в глубокой провинции… Надеюсь, Вы отослали экземпляры Жилю в «Фигаро» и другие газеты. Посмотрим, что-то они скажут, если вообще что-нибудь скажут.
Я узнал, что первый том «Плавучего острова» вышел из печати, так как видел его здесь в витринах. Может быть, Вы ждете более удобного момента, чтобы объявить о нем в газетах? Обычно я читаю их почти все, но ни в одной не обнаружил ни рекламы, ни объявления. Не такой уж он незначительный, этот роман, чтобы ни слова не сказать о нем читателю».
Жюль Этцель весьма вяло отстаивал интересы своего автора, окопавшегося в провинции, и тот пытается расшевелить его:
«Меня по-прежнему удручает, что во всех газетах печатаются заметки, хотя бы в несколько строчек, в которых рассказывается о разных книгах, а о наших — ни слова, не считая новогодних номеров. «Бомбарнаку» особенно не повезло с критикой, которая его попросту не заметила, меня это огорчает, но работать с прежним усердием не мешает».
Но самое-то главное заключалось в том, что из-за отсутствия какой бы то ни было информации читатели начали забывать старого рассказчика:
«Книги, на которые я так рассчитывал — «Бомбарнак», «Замок в Карпатах», — публика не желает читать! Это действует обескураживающе! И хотя я знаю, что на постоянный успех рассчитывать нельзя, повторяю, я обескуражен, а ведь труд всей моей жизни — описание земного шара — еще не кончен!»
Добившись мировой славы, Жюль Верн тем не менее страдал оттого, что не может заручиться признанием некоторых специалистов в области литературы, которые делали вид, будто по замечают его. Этцель имел неосторожность еще в 1869 году завести с ним разговор о том, чтобы он выставил свою кандидатуру в Академию. Позиция Жюля Верна была весьма четкой: может ли автор, произведения которого печатаются в журнале для юношества, иметь такого рода притязания? Поэтому он и не придал никакого значения идее своего издателя.
«Я называю это мечтой Вашего сердца, — ответил он ему. — Может ли проникнуть туда тот, у кого нет большого состояния или прочного политического положения? Я имею в виду Французскую Академию, ибо что касается Науки… Представьте себе Вашего Жюля Верна рядом с каким-нибудь Бертраном или Девилем! Ну и вид у меня будет».
Через несколько лет эту «мечту издателя» взял на вооружение Дюма-сын, убедив Жюля Верна, что такой проект вполне реален.
Писатель никогда к этому и не стремился. Но когда Дюма понял, что их ждет поражение, дело приняло совсем иной оборот. Даже если человек начисто лишен честолюбия, он не может не чувствовать себя оскорбленным, когда ему отказывают в том, на что позволили надеяться.
Жюль Верн был достаточно благоразумен, чтобы не слишком переживать из-за постигшего его разочарования, ведь он вовсе и не стремился к избранию в Академию. Рана быстро зажила, но ее все-таки нанесли, и это была еще одна утраченная иллюзия. Встреча с Дюма-сыном, подтолкнувшая писателя выставить свою кандидатуру в Академию, не прошла для него бесследно.
В 1873 году, когда Этцель упрекал его за то, что он не уделяет должного внимания такой возможности, писатель, оправдывая свою бездеятельность в этом отношении, ответствовал, «что и без него страшно много таких, у кого имеется на это гораздо больше прав, взять, к примеру, хотя бы того же Сталя! …». В 1877 году Жюль Верн все еще думал, что подобные притязания с его стороны заставят только… «пожать плечами», ибо «какое значение имеют книги, предназначенные для юношества», ведь «истинная литература — это изучение человеческого сердца, а не приключенческие рассказы».
В 1883, 1889 и 1892 годах речь снова заходит об Академии, но писатель не придает этому серьезного значения:
«Мне не надо ничего другого, как жить спокойно у себя в провинции, чтобы иметь возможность закончить свое дело романиста, если, конечно, предположить, что таковой конец бывает».
47. ПОСЛЕДНИЕ ЛУЧИ
«Великий лес»[118] — тот самый, что простирается в Центральной Африке от долины Конго до истоков Нила и Замбези, — под таким названием Жюль Верн опубликовал сначала роман, который в отдельном издании (1901) назывался «Деревня в воздухе». Двое охотников, американец Джон Корт и француз Макс Юбер, вместе с проводником и мальчиком по имени Лланга, которого они спасли от людоедов, оказываются на опушке огромного леса, его могучие, густые деревья защитили путников от натиска стада слонов, уничтоживших их фургон.
Волей-неволей им приходится идти лесом, который считается непроходимым.
Разные неожиданности заставляют нас окунуться в тревожную атмосферу таинственного растительного мира; длительное, но далеко не однообразное путешествие увлекает нас на сотни километров в глубь этого неведомого края, так что, не успев опомниться, мы добираемся до стремительной речки, которая без всяких затруднений приводит нас к Убанги.
В первую же ночь, которую путникам довелось провести на берегу реки, Джону Корту показалось, что он услышал произнесенное кем-то слово «нгора», что на языке туземцев означает «мать». Обследовав на другой день берега, они так и не обнаружили здесь присутствия человека. Правда, в излучине реки они наткнулись на заброшенный плот, а в чаще нашли хижину с решетчатыми стенками. Оказывается, там жил доктор Иохаузен, от которого небыло вестей с 13 февраля 1896 года. Из записной книжки, которую он оставил, путники узнали, что доктор покинул свою хижину 25 августа того же года.
Об этом ученом известно только одно: он собирался тщательно проверить опыт американского профессора Гарнера, утверждавшего, что у обезьян есть язык.
