— Что за ерунда? Какие такие фразы?
— Очень простые… Повторяй за мной: «В зале суда они обеспокоятся еще больше. Так что пусть привыкают».
Загипнотизированный моим детективным взглядом, он повторил фразы «следователя», произнесенные по телефону.
— Теперь пройдись, пожалуйста, туда-сюда по вагону…
Загипнотизированный прошелся.
— Так, так, так… — удовлетворенно произнес я. Потому что уже не сомневался, чьи именно голос и походку напоминали мне голос и походка «следователя» несуществующей прокуратуры. Покойника, только Покойника! Я, пока бежал до станции, все раздумывал: на кого же похож «главный»? А оказывается, вот на кого! — Где же сейчас, любопытно узнать, тот следователь несуществующей прокуратуры? — с плохо скрываемым ехидством спросил я. — Почему не пришел на станцию вместе с тобой?
— Остался на даче…
— Как он мог остаться на чужой даче?
— Это дача Племянника Григория и его тети. Он с ними там и остался.
— Так, так, так… Путаешься в показаниях, милый! — с плохо скрываемым торжеством произнес я. — Эта дача теперь принадлежит не Племяннику и не его тете.
— А кому же?
— Кому? Небезызвестной тебе семье Рыжиковых!
— Что-о?
— То самое, милый. Ты накануне приезжал на дачу, чтобы провести генеральную репетицию и заодно содрать с почтового ящика жестянку с вашей фамилией. А впопыхах содрал жестянку с номером дачи. Ну, ошибся… Осенние вечера темные. Бывает! Случается.
Я все настойчивее входил или, точнее, возвращался в роль детектива.
— Ты что, допрашиваешь меня? — с плохо скрываемым возмущением вскричал Покойник.
— Можно сказать и так…
— А по какому праву?
— По праву порядочности, — неожиданно и тихо ответила за меня Наташа.
— Стало быть, твой брат-студент остался на даче?
— Ну да! То есть не брат, а следователь…
— О, как мудры, гражданин Рыжиков, народные поговорки! Вы не замечали? Например: слово не воробей, вылетит — не поймаешь! Правда, воробья тоже поймать нелегко… Но слово еще труднее…
— Почему ты называешь меня «гражданином»? Я пока еще не на суде.
— Вот именно: пока… Пока ты на следствии. Думаю, оно будет успешным!
— Что значит — успешным?
— Значит, все расставит по своим местам. И установит: кто прав, а кто виноват.
— Хочешь объявить меня виноватым? За то, что я вас всех спас?!
— Если спас, мы скажем спасибо. А если… Давайте продолжим. Стало быть, твой брат остался на даче, поскольку она ему и принадлежит. Вы, я полагаю, купили ее у тети Племянника?
— Ничего я не покупал!
— Так, так, так… Не покупал? Ты-то, конечно, не покупал. У тебя и денег таких нет. Купили твои мама и папа. Это понятно.
— Дачу купили? — переспросила Валя Миронова. — Богатые, значит…
И я вдруг вспомнил, что отец ее был вовсе не в пальто, а в старом, поблекшем плаще, хотя уже властвовала поздняя осень, пронизывающая, как говорится, до костей, то есть до самого, можно сказать, скелета. И на все пуговицы отец застегнулся вовсе не ради официальности, а потому, что продрог… Слишком запоздало мы порой познаем истину! И почему мы так часто ощущаем свои недостатки как достоинства, а чужие достоинства как недостатки? Почему порой столь болезненно, тяжко воспринимаем свою нужду, даже если она ничтожна, и столь безболезненно, легко — чужую, даже если она огромна?!
Я заметил то, чего не замечал прежде: Валя всегда ходила в одном и том же платье. Наверное, стирала и вновь надевала, стирала и вновь… Может, она и нормы старалась перекрывать, чтобы когда-нибудь выбиться из бедности, из нужды?
Заодно я заметил, что и свитер Принца Датского был ему короток: рукава обнажали руки чуть ли не до локтей. Значит, и он нуждался? Как-то я раньше не замечал всего этого. Почему? Потому, видимо, что мои родители были научными работниками (не «сотрудниками», как называли себя псевдоследователи, а работниками!). И наша семья не нуждалась. Мы жили, как говорила мама, не богато, но сносно. А Валя и Принц жили, выходит, несносно. Но молча сносили эту несносность… Чтобы скрыть стыд, я поспешил продолжить свое расследование.
— Ты, кстати, вчера договорился с братом, что ключ будет у него в руке, — с грустью из-за все еще не покинувшего меня стыда сказал я Покойнику.
— Договорился?!
— Конечно… Ключ был зажат в руке — и никому не был виден. А ты как-то догадался, что он там. Точнее сказать, ты это знал… Вы договорились вчера на даче.
— Не был я здесь вчера!
— Как же так — не был? Припомни… Ты ведь контролеру сперва вчерашний билет протянул. А потом уж сегодняшний. Забыл, что ли? Запамятовал?
— Да, сначала предъявил вчерашний билет, — подтвердила Валя Миронова. Она всегда была верна «правде жизни».
— Не было этого!
— Контролера или билета?
— Ничего не было…
— Это уж слишком, гражданин Рыжиков. Все было: и контролер, и билет. Не сейчас… А когда мы ехали в Антимоновку. Утром… Кстати… — Это словечко «кстати», я заметил, очень действует на преступников! — Так вот, кстати, вы, гражданин Рыжиков, действительно виноваты перед Племянником.
— Я? В чем?!
— А в том, что он целую ночь просидел под замком. Вы же вчера его заперли. Или это сделал ваш брат, студент юридического факультета, сегодня утром?
— Какой брат?
— Как и у меня, старший!
Такая детективная ирония тоже действует на преступников.
— Никто не запирал Племянника!
— Не запирал? Так, так, так… А как же он оказался запертым, если никто не запирал? Подобного не бывает! Запер ты…
— Чем?! — Покойник от растерянности задавал бессмысленные вопросы.
— Ключом, как мы уже установили, который был спрятан в руке у твоего брата-студента. Но ты каким-то таинственным образом сквозь руку разглядел этот ключ.
— Разглядел, — подтвердила Миронова, неколебимо верная «правде жизни».
— Не исключается, конечно, что брат твой сегодня утром Племянника заточил… Разумеется, — тоже сильнодействующее словечко! — так было бы человечнее: все же Племянник не провел бы целую ночь под землей.
— Какой ключ? Какой?! Может, у тебя самого есть ключ? — продолжал бессмысленно и беспорядочно отбиваться Покойник.
— У него-то ключ есть, — опять неожиданно и тихо проговорила Наташа. — Им он и открыл твою тайну. И восстановил истину.
— Какую еще там истину?!
— А ту, что Глеб Бородаев не виноват, — сказал я. — Он освободил в тот день Племянника Григория из подземелья. А вы с братом, студентом юридического факультета, опять его там замуровали. С Глеба Бородаева обвинение снимается полностью! — Я объявил об этом, как бы завершая допрос.
Но не может быть победителя без побежденного.
— Зачем мне все это было нужно? — вскричал побежденный Покойник.
— Тоже в президиум захотел, — беззлобно и уверенно ответила ему Наташа. — Но самое скверное, что ты попытался ославить невинного, чтобы прославиться самому.
Приговор из Наташиных уст был для Покойника «вышкой». С ненавистью, однако, он взглянул не на нее, а на меня. Я выдержал этот взгляд с плохо скрываемым мужеством. А Глеб неожиданно разрыдался. Он слишком долго молчал — и потому рыдания были бурными. Наташа притянула его к себе… Я сумел защитить Глеба — и лучше бы она притянула к себе меня. Угадав это желание, Наташа легко и даже, не побоюсь сказать, нежно прошептала мне в самое ухо:
— Тогда ты по праву его обвинил, а сегодня — по праву оградил…
— Равновесие получается!
— Не равновесие должно быть, а справедливость!
Она первый раз — но надеюсь, что не последний — прижалась прямо к левому моему плечу. Действительно прижалась, а не в моих обманных мечтах…
— Все-таки приятнее быть защитником, чем обвинителем. Адвокатом, чем прокурором! Хотя ты сегодня и виновника изобличил… — сказала она, все еще не отрываясь от моего плеча. — Но главное — защитил Глеба!
— О, поверь, я только этого и хотел…
Природа меж тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: за окном была полная непроглядность.
На этом заканчивается моя вторая «Очень страшная история». Сколько их еще впереди? Это, говоря детективным языком,
