— Значит, я затерялся в толпе?
— Как ты мог затеряться? Самый талантливый и перспективный! Я перед тобою благоговела. Впрочем, тоже как и все остальные. Получается, что тобой восхищалась вся школа, а мною лишь мужская ее часть. Ты меня превзошел.
— Справедливости ради, хочу возразить!
— Возражать женщине? — скокетничала она.
— Я грезил, чтоб ты просто меня замечала. И когда-нибудь… хоть ненадолго ко мне пришла. Просто так, но одна…
— А я явилась на целый день. И, коли захочешь, то и на всю ночь. Муж в зарубежной командировке. Пошловато звучит, но так…
Называть Георгия мужем, будто он был незнаком Андрею, ей казалось приличнее и невинней.
— А если он позвонит домой? Поздно вечером… или ночью?
Андрей привык беспокоиться о других даже в ущерб себе.
— Коли он позвонит, автоответчик доложит, что я у сестры на даче. Там нет телефона… И давай отвлечемся! А то это начинает походить на сюжеты затасканных анекдотов. Но сюжет анекдота в реальности может стать и трагедией. Давай лучше выпьем… за доведение твоей вакцины до совершенства!
Температура была сильно повышена у обоих. Коньяк еще более возбуждал обстановку.
— Поверь, я обманываю мужа впервые, — прошептала она. И погромче добавила: — Чтобы наша с тобой совесть не так пострадала, надо самортизировать… — Она объединила две их разные совести. — Наш долг ослабить свой жестокий удар. — Накануне он уже слышал это. Но она настаивала: — Надо смягчить…
— Каким образом? Подскажи.
— С ходу не сообразить. Не придумать! Хотя вот например… Первое, что пришло в голову… Муж ведь тоже изобретал, провел кучу исследований. И кое-что, поверь, тебе пригодится. Так возьми Георгия в соавторы. А? — Она назвала мужа по имени, чего требовало соавторство. — Если б вакцину, разумеется, приняли сразу, я бы не заикнулась… Но в процессе усовершенствования он будет тебе полезен. Объяснишь комиссии, что вы сплотили усилия. На последнем этапе… Не в деньгах, не в премии, поверь мне, суть. Нет, в другом… Это бы очень подняло научное реноме Георгия! И я бы чувствовала себя не такой грешной… — Она, как и прежде, приводила карьерные данные мужа в соответствие с его физическими чемпионскими данными.
Андрей будто очнулся:
— Справедливости ради, не могу согласиться… Что скажут мои сотрудники? Они сочтут это несправедливым. А я их отношением дорожу.
— Их отношением? А моим?
— Оно вообще дороже всего…
Нередко она подражала литературным героям. То, что некоторые сомнительные ее поступки совпадали с поступками известных, хоть и не вполне положительных персонажей, словно оправдывало Эсмеральду в ее же глазах: так поступают в книгах!
На этот раз она следовала опыту Шурочки, жены поручика Николаева из купринского «Поединка». Та обманула влюбленного подпоручика Ромашова, убедила его, что муж не выстрелит в него на дуэли. Ромашов поверил, а супруг в него выстрелил.
Шурочка мужа ненавидела и действовала только во имя себя самой. А Эсмеральда мужа любила… И поэтому в собственных глазах выглядела бескорыстней и благородней. Она всегда отыскивала для себя нравственные поблажки.
Шурочка пожертвовала одной жизнью ради карьеры мужа и своего благоденствия. А чем не побоялась пожертвовать Эсмеральда? Тревожащие вопросы она близко не подпускала.
Грипп, наверно, предвидя свою кончину, заторопился. В его распоряжении времени оставалось немного: вакцина, объявленная результатом соавторства и в муках, наконец, утвержденная, уже отправилась в производство. Грипп озверел… И администрация города сообщила:
«За последние месяцы эпидемия охватила более половины городского населения и перешла в пандемию. Имеются летальные исходы. Среди умерших двое детей. Зафиксировано много опасных и опаснейших осложнений».
Но в отношениях Андрея и Эсмеральды осложнений в ту пору не возникало. Он обманывался? Не ведал, что на самом деле произошло? Ведал, должно быть… Но что-то оказалось сильнее того понимания. «Справедливости ради, хочу возразить… Справедливости ради, не могу согласиться…» Он не возразил и сумел согласиться. Страсть, не оглянувшись, перешагнула через справедливость и через характер.
МЕРТВОЕ МОРЕ
Передо мной было Мертвое море. Совсем мертвое: без подводных растений, без рыбьей суеты, без малейшего внутреннего движения. Засоленная, словно забальзамированная жизнь… Такою была и моя. Или, точнее, стала. Я пытался — в который уж раз! — представить себе, как и почему это произошло.
— Ты слишком часто отсутствуешь на земле, — усмешливо предупредил меня как-то приятель не ради заботы, а ради забавы. — Но именно на ней, на земле, все грешное и случается.
«В мое отсутствие?» — молча спросил я себя самого. И сам себе не ответил.
Жанна не терпела ничего, казавшегося ей банальным: ни одежды, ни фраз. Ни поступков… Потому мы и не вступили в законный брак: это бы выглядело ветхой обычностью.
Она работала гидом в московском музее — и привыкла к прекрасному. Коим я не являлся… Она была из тех женщин, для которых внутренние качества решающего значения не имеют, поскольку их способны прикрыть качества внешние. Но я все же, преодолев фасад и витрину, разглядел: Жанну одолевала страсть приобщаться к чему-нибудь сверхъестественному. В том числе к полотнам и скульптурам, которые по размеру иногда умещались на скромном и даже ничтожном пространстве, но не умещались в восторженном сознании человечества. Со временем я приметил, что Жанну больше потрясали не сами творения и не те, что их воспаленно оценивали, а те, что
Именем своим — Жанна! — она тоже приобщилась… к исторической личности, которая одной, определенной стране вроде уже не принадлежала, так как символы не имеют гражданства. Поначалу и профессия моя тоже ее потрясала. Та профессия представлялась Жанне не романтичной, как многим другим, а загадочной.
— Это просто работа, — привычно не согласился я.
Я не стал объяснять, что шоферу вести переполненный автобус гораздо опаснее. В отличие от меня он окружен и стиснут другими машинами. Так, как и всегда в жизни: одни сзади, другие же — впереди. Те, что сзади, следуя человеческим нравам, пытаются обогнать. Но прежде, чем обогнать, приходится поравняться. И некое время противоборствовать, находясь рядом. Это тоже, как в человеческих отношениях: самая рискованная ситуация. Ее не доверишь автопилоту, а вернее, «авторулю». Я не стал огорчать Жанну: «Пусть думает, что гигантское воздушное чудище, смахивающее на доисторических земных обитателей, отрывается от взлетной полосы не могуществом техники, а лишь могуществом моей смелости и моего искусства. Они чудились ей таинственными. Пусть заблуждается… мне на пользу!»
— Мир состоит из пассажиров, которые с твоей помощью могут взмыть! — восторгалась она. — Если слово «пассажир» произошло от «пассажа», то главный их пассаж — всего лишь пристегнуться ремнями.
— Я тоже пристегиваюсь.
— Но ты — к небу! А они — к пронумерованным креслам.
Тогда она любила… Меня или мою «исключительность»? Кто знает?
Людей чаще всего восхищает то, на что они не способны. Жанна боялась высоты: воздушным лайнерам она предпочитала морские, а еще более — обыкновенный наземный транспорт. Она опасалась лифтов, которые могли застрять, повиснув над пустотой.
Мы, кстати, и познакомились с ней, застряв между двумя этажами. Деваться было некуда. Волею судьбы мы сразу, без подготовки, оказались наедине. Сперва она лишилась голоса. Но я понемногу хладнокровием своим вернул ей дар речи… и возможность вновь сделаться женщиной.
— Мне с вами спокойно, — сказала она. И неспокойно прильнула, как бы продолжая искать спасения. А потом, также вдруг, принялась целовать меня… в знак благодарности.
— Я полюбила тебя за то, что ты лишил меня страха, — впоследствии не раз говорила она.
Иные любят за то, что их «лишают невинности». А она любила за то, что я лишил ее ужаса.
— Ты освободил меня от неприятия высоты!
Я знал, что любовь «за что-нибудь» ненадежна и кратковременна. Только необъяснимая страсть неподвластна времени.
— Я оценила тебя «в подвешенном состоянии», — полушутливо утверждала она. «Лучше бы уж оценила в лежачем!»
Цинично эпатирую я сейчас, через годы: чтобы даже памятью не возвращаться в ту пору всерьез.
…Ее чувство, я знал, могло испариться, исчезнуть столь же непредсказуемо, как и наша подвешенность в лифте. А сам я застрял в том лифте надолго.
Как все не склонные к верности женщины, Жанна была подозрительна и ревнива: ей не хотелось, чтобы ее муж поступал с чужими женами так, как с ней поступали чужие мужья. Дотошная аккуратность в бытовых мелочах призвана была доказать, что Жанна неукоснительно чистоплотна и во всем остальном. Нарочитая опрятность сопровождается обычно нарочитой брезгливостью. «Все, что естественно, то не смешно и не стыдно» — так говорила моя мудрая бабушка. О чем я и сообщил Жанне.
— В своем музее я привыкла к мудрости гениев. А ты пользуйся мудростью бабушки!
С бабушкой она согласиться никак не могла, потому что, поклоняясь сверхъестественному, естественность начисто отвергала. Она преувеличенно восхищалась и преувеличенно разочаровывалась…
Неестественность восприятий и болезненная брезгливость порождаются характером резко континентальным. Такой именно у Жанны и был: тепло могло в любой момент смениться холодом или стужей.
Охлаждение, думал я, возникло в те мгновения, когда она брезгливо рассмотрела «на свет» разные части моего скелета: позвоночник, грудную клетку, в
