А. Алексин
Рассказы
ВИКТОРИЯ
Королевское имя Виктория ее происхождению полностью соответствовало: она была королевским пуделем. Но на улице ее величество превращалось в телохранительницу. Я ее прогуливала, а она меня охраняла. Тем более, что уличные приставания однообразно начинались с Виктории: «Какой породы ваша собака?», «А как вашу собаку зовут?».
Виктория начинала рычать. Избавляя меня от необходимости делать это самой.
Я лишь предупреждала:
— Еще слово — и она разорвет вас на части!
Приставалы не так сильно терзались своими желаниями, чтобы пойти на буквальное растерзание… Виктория являла собой телохранительницу еще и потому, что именно на тело мужские взгляды и посягали. Я же всегда хотела, чтобы фигуру видели во мне, а не только в моей фигуре. Пустопорожними заигрываниями я была сыта — и на улице, и в своей личной судьбе.
Одна из двух моих комнат принадлежала Виктории. Там расположилось ее королевское ложе. А мой одинокий диван находился в соседней комнате.
Ложе Виктории выглядело раздольным, так как она была значительной не по одному лишь происхождению своему, но также и по своим размерам.
Мама моя обитала на той же лестничной площадке, но в другой, однокомнатной квартире: чтобы не мешать мне «строить личную жизнь». На должность архитектора моей жизни она не претендовала. Но время от времени информировала:
— В нашем доме удивительно прочные стены: я совершенно не слышу, что у тебя происходит.
Слышать-то было нечего! Так что зря она меня успокаивала. Из романсов, которые мама знала, в моем присутствии она чаще всего напевала «А годы проходят, все лучшие годы…». Из народных премудростей же мама выбрала поговорку: «Не родись красивой, а родись счастливой».
— Какой родилась, такой и родилась! — как-то ответила я. — Ты ведь рожала…
— Тебе даровано и то и другое. Но одним из даров ты почему-то пренебрегаешь!
Виктория же и дома ревниво следила за моей невинностью. Маму это решительно не устраивало. Расставшись с отцом и рано отказавшись от своей женской доли, она целиком сосредоточилась на моей.
Поравнявшись с нами, он погладил Викторию как-то так, что она улыбнулась. Она умела улыбаться, хмуриться и даже кокетничать.
— Я могу помочь вашей собаке, — сказал он. — У нее чуть-чуть повреждена задняя левая нога. — Он назвал лапу ногой. — Думаю, врожденный дефект.
— Как вы заметили?
Фраза его была необычной — и я необычно отреагировала.
— Замечать подобное — это моя обязанность.
— Обязанность?
— Поскольку я ветеринар.
Он так притронулся к бывшей лапе, ставшей ногой, будто с Викторией поздоровался. А она, вместо того чтобы оборонять меня и себя, стала кокетничать: ушами, хвостом. Столько лет отвергала уличные знакомства — и вдруг… Тогда и я активней вступила в общение:
— Нам не рекомендовали оперировать ее лапу. То есть, простите, ногу. Это ей не мешает.
— Смотря в чем! Получить Золотую медаль помешает.
— Зачем ей медаль?
— Каждый должен получить то, что ему положено. Дарованиями и природой…
— Ей, значит, положено?
Он погладил Викторию по голове, задержавшись в том месте, на которое напрашивалась корона. Слегка почесал ее за породистым ухом. Странно, но я в тот миг позавидовала собаке. Что за магия была в его ласке, если она передалась мне на расстоянии?
Потом он заглянул ей в лицо, которое я уже и мысленно-то не посмела бы обозвать «мордой».
— Мне, ветеринару, не встречались еще, кажется, столь аристократические достоинства.
Я обратила к нему свой взор: мне показалось, что слова о тех, еще не встреченных им, достоинствах относились и ко мне тоже.
— Собака никогда не посмеет хоть в чем-нибудь — по своей воле! — превзойти хозяйку. — Он не сказал «хозяина». — Она лишь стремится быть на нее похожей.
Стало быть, аристократические качества он узрел и во мне? Если она была на меня похожа… Первая догадка моя как бы исподволь подтверждалась.
— Оттого, что хозяйку она превзойти не в силах, собака испытывает безграничную гордость. Какую человек не проявит! Ибо ей незнакома зависть.
Слово «собака» он употреблял в единственном числе и как бы с буквы заглавной: оно стало для него символом.
— Собака, давно уж известно, олицетворяет собою верность. На предательство она, в отличие от людей, не способна.
Сравнения собаки с людьми для него, похоже, всегда были в пользу собаки. Судя по интонации, предательство он презирал. Чужое, как все, или свое тоже? Мне хотелось, чтобы коварства, из-за коих иллюзии мои не раз разлетались в мелкие дребезги, были ему чужды. Как собаке, превратившейся для него в символ.
— Вы разговариваете с ней, послышалось мне, по-английски?
— Вам не послышалось.
— А почему не по-русски?
— Ну, как объяснить… Во-первых, именем ее обладали английские королевы. А во-вторых, это дает нам с Викторией возможность секретничать.
— Виктория?.. Я издали разобрал. Хорошо, если имя не противоречит облику его обладателя. Когда слышишь, к примеру, Екатерина, хочется добавить — великая или хотя бы: значительная, незаурядная. Если же это как-то не добавляется, ощущаешь неудобство. Вы замечали? Но ваша Виктория — прирожденная победительница. Полностью соответствует имени и вообще…
Он хотел сказать «и хозяйке», а по скромности сказал — «и вообще». Так мне подумалось.
— Английский — это ваша профессия?
Как он сумел угадать?
— Я — переводчица.
— В какой-нибудь фирме?
— Нет, перевожу я литературу. — И уточнила: — Предпочтительно классическую…
Мне хотелось повыгодней выглядеть. Затем, внезапно для себя самой, сообщила:
— Поэтому я почти всегда дома.
Чтобы фраза не выглядела обнаженной и беззащитной, я вдогонку дополнила:
— Английскую классику боготворю уже больше четверти века. Почти с рождения… — Попутно и невзначай я обозначила возраст. Это тоже показалось мне выгодным, ибо он был лет на пятнадцать старше. — Вот и Викторию иностранному языку обучаю.
— Такое имя обязывает. И ей будет принадлежать победа. А в результате, Золотая медаль! Но сначала я устраню врожденный дефект.
— Она привыкла к нему.
— К дефектам и бедам нельзя привыкать. — Словно бы он догадался, что я с неудачами и дефектами жизни своей смирилась. — Вы не возражаете, если я запишу номер вашего телефона?
«Так вот для чего он все-таки… завел разговор! Может, рано смиряться?» — возбужденно подумала я. Банальные притязания, которые травмировали не ногу, а душу, тоже были ему чужды.
Я чересчур поспешно произнесла номер своего телефона и напомнила, что «почти всегда дома».
Он не отвечал моим критериям мужского очарования. Но я преисполнилась благодарности к Виктории, которая, как я понимала, помогла ему замаскированно проявить свой интерес ко мне.
Он не располагал внешней мощью и той нахрапистостью, которую я прежде не раз принимала за неукротимую страсть, рожденную возвышенным чувством. Но силою — спокойной и деликатной — он обладал. И та сила, коей он владел, овладевала мною. При всей ее деликатности… Да еще светился, не ослепляя самоуверенностью, его ум. И была в нем редкая непохожесть на всех остальных. Так уж мигом все разглядела? Мне не пришлось разглядывать, поскольку он ничего не скрывал. Перед силою той, что не шла в атаку, я начинала слабеть и сдаваться.
Виктория это почувствовала: неуверенно, но все-таки зарычала. На меня… Это случилось впервые. Она устроила негромкую сцену ревности. Кого и к кому Виктория ревновала? Мне почудилось, что не только меня к нему, но и его ко мне. Он, казалось, завоевал нас обеих: мирное оружие бывает действенней агрессивного. Обе мы в одночасье сделались жертвами. Но ведь и он тоже, я заметила, хоть пока еще жертвой не пал… но припадать в мою сторону начал.
Иногда он прогуливал Викторию сам, без меня, в качестве будущей пациентки: у них возникали какие-то свои, предоперационные, разговоры.
— Я беседую с ней по-русски. Не возражаете? Как-то сердечнее получается…
Противиться ему — да и только ли в этом? — я уже не могла.
Каждый раз, возвращаясь, он говорил:
— Она без вас очень скучает!
Шутливостью прикрывалась серьезность, а «она» подменяла «мы».
