обладать ею, стоит тебе только захотеть. Я сбегу к тебе, как только ты станешь на твердую почву!
Рауль резко встал. Страстная, убедительная речь матери не осталась без влияния, было видно, что нарисованная ею картина свободы и самостоятельности произвела глубокое впечатление на молодого человека, только что испытавшего на себе всю тяжесть дедушкиной власти. И все-таки в его колебании ясно отражалась внутренняя борьба.
— Ты права, мама, — проговорил он наконец, — совершенно права, я и не противлюсь... Но если дело должно быть ускорено теперь, как на то похоже, то...
— То ты имеешь все основания радоваться этому! Я не понимаю тебя, Рауль! Уж не связал ли ты себя...
— Нет, нет! — горячо перебил молодой граф, — об этом не может быть никакой речи!
Однако похоже, что его уверения мало успокоили мать. Она хотела продолжить расспросы в этом направлении. Но дверь вдруг резко, хотя и бесшумно, распахнулась, и камеристка графини вбежала, объявив вполголоса:
— Его высокопревосходительство, генерал!
Она не успела отойти от двери, как появился сам Штейнрюк. Он на мгновение остановился на пороге и быстрым, пытливым взглядом окинул мать и сына.
— С каких это пор в нашей семье заведен такой строгий этикет? — спросил он. — Тебе докладывают обо мне, Гортензия?
— Я не понимаю, почему вздумалось Марион... Ведь она знает, что доклад излишен...
— Если только ей не были даны соответствующие инструкции, то, разумеется, излишен! Хотя ее доклад звучал скорее предупреждением!
С этими словами Штейнрюк уселся около Гортензии, ответив на поклон внука лишь небрежным кивком головы. До сих пор мать и сын говорили по-французски, но при появлении генерала перешли на немецкий язык, на котором граф обратился к ним при входе и теперь продолжал:
— Я хотел спросить тебя кое о чем, Гортензия. Мне только что сообщили, что по твоему приказанию приготовляются две комнаты для гостей. Я думал, что мы ограничимся родными и останемся исключительно в семейном кругу. Кого ты пригласила?
— Дело идет об очень кратком визите, папа, — сказала графиня. — Это знакомые, которые в данный момент находятся в Вильдбаде и на обратном пути хотят провести у нас два-три дня. Я получила известие об их прибытии только сегодня утром и сама сообщила бы тебе о гостях.
— Да, но я хотел бы знать, кого именно ты ждешь!
— Анри де Клермона и его сестру...
Ответ был дан не без замешательства, и лицо генерала омрачилось.
— В таком случае я очень сожалею, что ты не предупредила меня заранее об их визите, я не допустил бы его!
— Но приглашение было дано по желанию Рауля, по его особой просьбе!
— Пусть, я все-таки не желаю видеть Клермонов в нашем обществе.
Рауль подскочил при этом твердо выраженном заявлении, и его лицо залила густая краска.
— Прости, дедушка, но Анри и его сестра уже не раз бывали у нас прошлой зимой!
— У твоей матери! Я не вмешиваюсь в выбор тех гостей, которых она принимает лично у себя, но принять их в Штейнрюке, где мы находимся в тесном семейном кругу, значило бы допустить с ними интимность, которой я категорически не желаю.
— Но это невозможно! — возразила Гортензия, нервно комкая носовой платок. — Раз я пригласила гостей, не могу же я взять приглашение обратно!
— Почему нет? Ты просто напишешь, что заболела и не можешь исполнить в полной мере обязанности хозяйки!
— Но ведь это поставит нас в смешное положение! — воскликнул Рауль. — Никто не поверит такому предлогу, это будет оскорблением!
— Я тоже так думаю! — поддержала его Гортензия.
— Ну а я держусь другого мнения, чем вы оба! — с ударением на «я» сказал генерал. — А здесь важнее всего именно мое мнение. Ваше дело, как вы уладите вопрос с отказом, но это должно быть сделано во что бы то ни стало, так как я не приму Клермонов в своем замке!
Это было сказано тем самым повелительным тоном, который более всего возмущал страстную Гортензию. Она в бешенстве вскочила с места:
— Значит, я должна оскорбить друзей своего сына? Конечно, они — мои соотечественники, и это закрывает им доступ в замок! Ведь любовь к родине вечно была поводом для упреков по моему адресу, а симпатия Рауля к моим соотечественникам уже рассматривается как преступление! Со времени смерти отца он не смеет и ногой ступить во Францию, весь круг его знакомств определяется тобой, словно Рауль — маленький мальчик, и ему с трудом разрешают бывать у моих родственников. Но я устала от этого вечного рабства, я хочу наконец...
— Рауль, оставь нас! — перебил Штейнрюк.
Он продолжал спокойно сидеть на месте, и его лицо казалось невозмутимым, только на лбу вырисовалась грозная складка.
— Ты останешься здесь, Рауль! — крикнула Гортензия. — Ты останешься около своей матери!
Молодой граф был, по-видимому, склонен принять сторону матери, он стал рядом с нею и собирался явно воспротивиться деду. Но теперь последний встал с месте, и его взор сверкнул гневом.
— Ты слышал, что я приказал? — сказал он внуку. — Вон!
Тон его голоса был таким властным, что вся готовность Рауля оказать сопротивление сразу исчезла, он не мог противиться этому тону и взгляду; одно краткое время он еще колебался, потом повернулся и вышел из комнаты.
— Я не хотел, чтобы Рауль стал свидетелем ссоры, к сожалению, они слишком часто происходят между нами, — ледяным тоном произнес генерал, обращаясь к своей снохе. — Теперь мы одни, что ты хотела сказать мне?
Если что-нибудь могло еще более рассердить и без того взбешенную женщину, так это именно подобный холодный, спокойный тон.
— Я хочу защитить свои права! — крикнула она, окончательно теряя власть над собой. — Я хочу оказать сопротивление этому неслыханному самодурству, тяготеющему надо мной и над моим сыном. Для меня будет оскорблением, если мне придется отказать Клермонам, и этого не будет! Я скорее доведу дело до крайности!
— Я посоветовал бы тебе, Гортензия, не рисковать этой «крайностью», потому что ты сама будешь каяться потом! — сказал граф, тоже утративший прежнее спокойствие. — Если ты хочешь, чтобы я высказал тебе без обиняков всю правду, то вот она! Да, дело главным образом заключается в том, что я хочу освободить Рауля от такого общества и влияния, которые не могу терпеть для своего внука. Я положился на уверения Альбрехта, неоднократно торжественно заверявшего меня, что мальчик получит немецкое воспитание. Во время ваших редких и недолгих наездов у меня не было возможности убедиться, соблюдается ли это обещание, а ребенка вы, к сожалению, дрессировали специально к этим приездам. Только после смерти сына мне стало ясно, что он и в этом вопросе слепо подчинился тебе и умышленно обманул меня!
— Ты не хочешь оставить моего мужа в покое даже и в гробу, не прекращая своих упреков?
— Я не могу избавить его даже там от упреков, которые я делал ему в лицо при жизни. Он допустил то, что не имел права допускать. Рауль стал чужим родной стране, ее истории, ее задачам, словом, всему, что должно было быть для него священным и дорогим. Он всем своим существом принадлежит Франции. Когда по вашем возвращении в мой дом я убедился в этом, то был вынужден энергично вмешаться. Это было самое время, если только не слишком поздно!
— Уж я во всяком случае не вернулась бы добровольно в твой дом! — с горечью возразила графиня. — Я предпочла бы поселиться у брата, но ты предъявил в качестве опекуна права на Рауля, а я не хотела и не могла расстаться со своим ребенком. Если бы я могла удержать его у себя; я...
— Ты сделала бы из него настоящего Монтиньи! — договорил за нее граф. — Это было бы тебе совсем не трудно, потому что Рауль и без того слишком много унаследовал от тебя. Я напрасно стараюсь
