прозвучать.
Вера Никифоровна была «перехватчиком». Как и Абрам Абрамович… Их рассуждения о «национальной политике» кое в чем показались Игорю схожими.
Анекдот как-то сказал:
— «Разделяй и властвуй» — одна из подлейших тиранских заповедей. Особенно подло: «разделяй» по национальному признаку! Такое разделение взрывоопасно по причине своей беспричинности. Вот такой парадокс. В необъяснимости ведь есть магия! «Тайна велика сия» — это от Бога. «Тайна необъяснима и может быть рассекречена лишь враждою и кровью!» — это от дьявола.
— А сама-то Белла Менделевна захочет, чтобы одного еврея сменил другой? — спросил Игорь.
— Ну, это уж чересчур! — прямо и честно отреагировала «уникальная баба». — «Хождение по мукам» вас явно травмировало.
Она, думаю, пожала бы руку многим мыслям Еврейского Анекдота.
Помню, он утверждал:
— Сталкивая в пропасть один народ, сталкивают лбами и другие народы. Цепная реакция национальной вражды неотвратима. Вот она, нынешняя чума, а не та, с которой ты, Борис, воюешь в своей лаборатории. Прости, я, кажется, вновь повторяюсь…
Через неделю, как было договорено, Игорь явился к «прекрасной бабе». Она сразу же показалась ему менее «прекрасной», чем прошлый раз. Характер ее за неделю не мог испортиться, но настроение ухудшилось явно.
— Белла Менделевна решила еще годик или полтора поработать… Завучем, я имею в виду.
— Передумала?
— Или испугалась, — честно и прямо сказала Вера Никифоровна.
— Испугалась? Чего?..
— Ну, во-первых, быть может, хочет, чтоб об уходе ее с этой должности сожалели. А для этого на смену должен прийти кто-нибудь послабей, чем она. Непонятное мне желание, но весьма частое. Вы, психолог, наверное, замечали. Впрочем, не исключено, что я заблуждаюсь.
— А во-вторых?
— Во-вторых, она, вероятно, считает — вы оказались провидцем! — что двух заметных, колоритных евреев для одной «средней» школы слишком много. По мне же, будь хоть половина или три четверти… Или ни одного! Какая разница? Какое это имеет значение?
Вера Никифоровна уставилась на Игоря столь прямо и честно, что он, как от слишком резкого света, отвел глаза.
— А в общем, я вам обещала. Обнадежила! И получается, что обманула. Только не восклицайте: «Ах, что вы? Что вы?!» Выходит, что обманула. А вас в этих «хождениях по мукам» и без меня, я уверена, много обманывали. А?..
— Много, — тоже прямо и честно ответил Игорь. — Вы сказали, что я провидец. Какой же провидец? Спешил, надеялся…
— Простите меня.
Прощать или, точней, не прощать надо было не «уникальную бабу», а уникальный режим. Уникальность ведь бывает разного качества.
Тем же летом очередь дошла до меня… В моей биографии кроме главного минуса были дополнительные. Стараясь не слишком отрываться от своих близнецов, я умудрился пройти шестилетний курс обучения за пять лет.
— Шестилетка за пятилетку? — пошутил Анекдот. — Вполне в стиле нашего общества.
Однако проректор — большой знаток марксизма-ленинизма и «национальной политики» — высказался по-иному:
— Всегда они прут вне очереди.
Он изрек это в обстановке интимной… Но доверительные высказывания чаще других доходят до тех, кому доверены не были. Комиссии доложили и о том, что на меня еще в годы студенческие уже навалились людские стрессы и психические расстройства. Распространился слух о моей загадочной способности внушать пессимистам оптимизм, а разочарованным очарование надежды и веры. Я стал не по возрасту популярным. Мои таинственные возможности обросли мифами. Меня разыскивали, ко мне записывались на прием… Завистники сразу же объявили меня знахарем и шарлатаном.
— Внушаешь оптимизм? — спросил Анекдот. — По этому поводу расскажу такую историю… Молодой поэт сочинил поэму, которую буквально распирал оптимизм. Мудрый критик спросил его: «Ты оптимист?» — «А как же!» — «Знаешь, был поэт Байрон?» — «Кто же его не знает?» — «У тебя, я знаю, попадаются неплохие стишки. Но он был гений! Ты, я слышал, избран кем-то в Союзе писателей… Но он был лорд! Ты недурен собой и, уверен, заводишь интрижки… Но он был красавец! У тебя, вероятно, сносные гонорары. Но он был миллионер! И при всем при этом был пессимист. Так что же ты, дурак, оптимист?» — Абрам Абрамович покашлял, как всегда после анекдотов, требовавших осмысления. И в который раз обратился к своей любимой цитате:
— «На свете счастья нет, а есть покой и воля»… Это, Серега, нам с тобой объяснил Пушкин. Волю, то есть свободу, в силах предоставить лишь государство. Но оно не торопится. Так подари людям душевный покой. Гипнотизируй… Но не как в том анекдоте!
— В каком?
— Ты забыл? Тогда я напомню… Еврей сообщает: «К нам в местечко приехал гипнотизер!» — «А что он делает?» — «Чудеса делает!» — «Ну а конкретно?» — «Приходит к нему Рабинович, у которого такие сухонькие ножки… Он на костылях шлендрается. Гипнотизер пристально-пристально на него посмотрел: «Рабинович, брось костыли!» Представьте себе, Рабинович бросил костыли!» — «И что?» — «Разбился к чертовой матери!» — Абрам Абрамович дал мне мгновение, чтобы вникнуть в его намек. — Гипнотизируй, Серега, но так, чтобы люди не разбивались, не падали, а, наоборот, становились на ноги. В прямом и переносном…
Абрам Абрамович ощущал за меня повышенную ответственность еще и потому, что пациентов я принимал в его комнате. Выглядела она по-холостяцки неустроенной, сиротливой. Но неопрятности Анекдот как в поступках, так и в быту не допускал.
Восемь остальных комнат населяли русские люди, и все лелеяли Абрама Абрамовича, называя его Абрашей. Жить в коммунальной квартире и оставаться здоровыми — вряд ли реально. Анекдоту не давали забывать, что по профессии он доктор. Жаждать медицинских рекомендаций — извечная людская слабость. От Абрама Абрамовича соседи ждали спасительных разъяснений: касательно себя, родителей-стариков и малых детей. Анекдот и без правой руки направо и налево раздавал советы.
Но вдруг комната его превратилась в психоневрологический кабинет!
Денег я поначалу не брал. Но Еврейский Анекдот возразил:
— Моим соседям восстанавливай невосстановимые нервные клетки бесплатно: от их психики зависит и моя психика. И твоя «практика»… Но с других? Не заплатив, они не излечатся! Кто же поверит, что настоящий врач не берет за лечение?
Стремясь внушать людям надежды, я вобрал в себя столько чужого горя, что сам начал понемногу надежды терять. Но виду не подавал: нельзя же уныло лечить уныние.
— Вы дерзнули бороться с психозами без диплома? — спросил меня председатель распределительной комиссии. — Теперь дерзните с дипломом!
Меня «распределили» в психиатрическую больницу.
Первое предназначение анекдотов Абрам Абрамович, как известно, видел в том, чтобы смягчать ими драмы. Перед тем как мне предстояло отправиться в психбольницу, он попробовал влить в меня самого успокоительные лекарства.
— Такая была история… Приходит врач-психиатр в палату и предупреждает своих пациентов: «Сейчас явится новый больной и станет утверждать, что он Наполеон Бонапарт. Но вы не верьте ему. Не верьте… Потому что Бонапарт это я!» Прости за анекдот-доходягу. А вот просто дряхлый. «Врывается в палату психбольной с толстенной книжищей и восклицает: «Смотрите! Какая странная пьеса… Сотни действующих лиц. Даже тысячи!» А из коридора доносится крик санитара: «Кто спер телефонную книгу?..»
Одна из основных медицинских заповедей — не привыкать к человеческим мукам. В больнице, где я вознамерился исцелять и спасать, врачи до того
В тот день, когда я «заступил на должность», один тихий больной повесился на скрученной простыне. Паники и грусти по этому поводу не наблюдалось… А в буфете я услышал, как, давясь смехом и пирожком, один целитель говорил другому:
— Послушай анекдот на аналогичную тему! Приходят в гости к еврею, а он барахтается под потолком, обвязав свой живот подтяжками… Воображаешь картину! «Что ты делаешь?» — спрашивают его. «Жить не хочу! И решил повеситься!» — «Так петлю же надо на горло…» — «Пробовал, задыхаюсь!»
Буфет жизнерадостно загоготал. Анекдоты здесь рассказывали не для смягчения драм, как это делал Абрам Абрамович. Поскольку сами драмы целителей веселили.
«Не дай мне Бог сойти с ума!» — внезапно пронзила пушкинская строка.
Через неделю меня вызвал к себе главный врач с пародийной фамилией Гурманский. Не для знакомства, а, как было сказано, «в порядке ознакомления». На гурмана он не был похож: тощее лицо, обтянутое небрежно побритой кожей. «Если из его фамилии убрать букву «р», получится Гуманский, — подумал я. — От слова «гуманность».
Но гуманностью от него уж тем более и не пахло! От него пахло бессердечием. Нос, подбородок и взгляд были до того кинжально заострены, что ими, казалось, можно было порезаться… Обрезаться можно было и об его характер.
Не предложив мне сесть, Гурманский сказал:
— Работа у нас боевая! Предупреждаю, Сергей Борисович.
Боевой она была лишь в том смысле, что больных часто били: кричи не кричи, а пожаловаться они никому не могли.
— К нам поступили двое больных с вывороченными мозгами: система им не нравится, режим их не устраивает, — сообщил главный врач. — Вот с них и начните! Научно обоснуйте диагноз… Научно! Вы поняли?
«Не дай мне Бог сойти с ума…» — вновь пронзила строка. — Не дай мне Бог… от всего, что я увидел здесь и услышал».
