Они смогли обменяться лишь несколькими словами, потому что им мешали экипажи. Несколько мгновений Адальберт колебался, потом быстро схватил девушку за руку.
— Траудль, мы не можем так расстаться. Удели мне хоть несколько минут!
Он увлек ее в маленький палисадник около церкви, состоявший всего из небольшой лужайки с несколькими деревьями. Здесь можно было избежать уличного шума.
Какой поразительный контраст представляло их последнее свидание и эта встреча. Тогда маленькая златокудрая Труда, веселая и задорная, носилась по лугу, а Адальберт шептал ей на ухо свои признания. Кругом было столько света и солнца! Тогда к ним приблизилось обманчивое, сказочное счастье, которое они считали бесконечным, но оно на следующий же день оказалось разбитым, уничтоженным. Теперь их окружал сырой туман осеннего вечера, а кругом шумела столичная жизнь. Им казалось, что они видят кошмарный сон, от которого старались тщетно проснуться. Оба молчали, не решаясь заговорить, а в тот блаженный час они держали друг друга в объятьях.
Наконец Траудль подняла глаза и смертельно испугалась, взглянув на своего спутника. Неужели это Адальберт Гунтрам, веселый, пышущий здоровьем офицер? Перед ней стоял молодой человек в темном штатском платье, бледный и угрюмый, сразу постаревший на несколько лет, с осунувшимся, как после тяжелой болезни, лицом. Что с ним? Но и он увидел не прежнее розовое, смеющееся личико и, наклонившись к девушке, спросил:
— Ты сердишься на меня, Траудль, за то, что я простился с тобой письменно? Я не мог, не имел права увидеться с тобой. Между нами все должно быть кончено.
— Адальберт, что случилось? — Она испуганно ухватилась за его руку. — Почему ты не сказал мне всего? Почему ты оставил меня одну с этим ужасным страхом в сердце?
— Бедное дитя! — тихо проговорил Гунтрам. — Я знал, что тебе это будет больно, но не хотел класть на твои плечи лишнее бремя и потому уехал, не простившись. И вдруг я вижу тебя опять в последний день!
— В последний день? Что ты хочешь сказать?
— Разумеется, я говорю про свой отъезд, — спокойно ответил он. — Завтра меня уже здесь не будет.
— Ты возвращаешься в гарнизон?
— Конечно. Мне пришлось просить продления отпуска, чтобы привести в порядок дела.
— Ты потерял отца, Адальберт?
— Да, — коротко и мрачно ответил Гунтрам и не прибавил ни слова.
Его странное спокойствие пугало Траудль больше, чем испугало бы самое безнадежное отчаяние.
— Скажи же мне наконец правду! — воскликнула она. — Я могу все выслушать, все вынести, только не эту ужасную неизвестность. Слышишь, Адальберт? Я хочу, я должна знать, что случилось.
Гунтрам взглянул на нее, пораженный энергичным тоном, который он слышал от нее впервые, потом горько усмехнулся.
— Ты все узнаешь. Я сам хотел написать тебе сегодня. Завтра ты получишь мое письмо.
— Но почему же ты не хочешь сказать этого сейчас? Поедем со мной! — воскликнула с необычной решимостью девушка. — Ты знаком с графиней, следовательно, можешь нанести ей визит. Сегодня вечером она едет с отцом в театр, мы останемся одни, и ты можешь рассказать мне все.
— Нет, не могу. Мне необходимо ехать сегодня же ночью, так как мой отпуск кончается, а мне надо сделать еще несколько неотложных дел. Простимся, Траудль! Завтра ты все узнаешь, даю тебе слово, а теперь отпусти меня.
Траудль ничего не ответила, но еще крепче уцепилась за Адальберта. Она не понимала, почему и в этот раз он хотел уехать, ничего не объяснив ей, но чувствовала, что потеряет его навсегда, если он сейчас уйдет от нее. Между тем он произнес:
— Прощай, Траудль! Мы оба погнались за счастьем как глупые дети и думали, что его легко поймать. Судьба жестоко наказала нас за эту детскую веру. Но я любил тебя безгранично, не забывай этого никогда. Прощай, моя дорогая маленькая златокудрая Труда, и вспоминай меня… иногда.
Гунтрам привлек к себе девушку, крепко поцеловал в губы и ушел, прежде чем она успела опомниться.
Девушка, как окаменелая, смотрела ему вслед. Боже великий, ведь это было прощанье навеки! Тайный, необъяснимый страх, которого она не чувствовала за все время их разговора, превратился теперь в уверенность о приближающемся несчастье. Ее, как молнией, озарило сознание, что Адальберт подразумевал под «отъездом». В ужасе она хотела бежать за ним, но мимо нее пронесся вагон трамвая и заступил ей дорогу, а когда он промчался мимо, Адальберта уже не было видно, он пропал в толпе пешеходов и экипажей.
Траудль видела всю тщетность найти его, но это сознание вызвало в ней отчаянную решимость действовать. Она вернулась к своему экипажу и приказала ехать домой как можно скорее.
После пышных похорон Гунтрама, на которых присутствовала половина Берлина, его квартира опустела. Сын продолжал жить в ней, приводя в порядок дела покойного, но жил очень уединенно, не навещая никого из своих прежних друзей и знакомых. Вся прислуга была отпущена, для своих личных услуг Адальберт оставил себе лишь одного старого слугу.
В квартире было тихо и темно, только в комнатах Адальберта, выходивших окнами в сад, еще горел свет за спущенными занавесками. Адальберт за столом писал. Последние недели прошли для него крайне тяжело, он узнал то, чего не мог предположить, когда его позвали к смертному одру отца. Даже умирая, Гунтрам не нашел в себе мужества открыть сыну правду, он упоминал только о потерях, о временных затруднениях, и Адальберт не настаивал на более подробном объяснении. Для него на первом плане стояло грозное обвинение, как дамоклов меч, висевшее над их с отцом головами. Теперь отец умер, но это не меняло дела, Зигварт ради своей собственной чести должен будет настаивать на том, чтобы истина была доказана.
С тяжелым чувством приступил молодой человек к приведению в порядок дел отца и скоро убедился в другом несчастье — в своем полном разорении. Адальберт всегда считал отца богатым человеком и был уверен, что его ждет большое наследство. Теперь он понял, что отец все последние годы держался только помощью Берндта и различными займами, что после него не осталось решительно ничего, кроме долгов, уплатить которые сын был не в состоянии. Значит, ему предстояла мучительная борьба с безысходностью, которой он в конце концов неминуемо должен был покориться, признав себя позорным банкротом. Оставался единственный выход — смерть.
Нелегко умирать двадцатисемилетнему человеку, которому до сих пор жизнь так приветливо улыбалась, но смерть казалась ему неизбежной. Письмо к Траудль было только что окончено, теперь он подписывал свое имя под другим, адресованным Герману Зигварту. Потом его взгляд упал на револьвер, лежавший перед ним на столе.
Раздался тихий робкий звонок. Адальберт нахмурился и, чтобы оградить себя от случайного вторжения, встал, запер дверь на ключ и подошел к окну. На улице было тихо и безлюдно.
Вдруг он услышал легкий стук в дверь, чья-то рука старалась открыть ее, затем раздался задыхающийся шепот:
— Открой, Адальберт, это я!
Он вздрогнул, узнав голос Траудль. А она снова молила его, и в ее словах слышался смертельный ужас:
— Открой, ради Бога! Это я, Траудль!
Каким образом она могла узнать, что он задумал? Ведь он ни словом не обмолвился об этом. Он открыл дверь, и в ту же минуту она очутилась на его груди, дрожа всем телом, рыдая, смеясь и повторяя:
— Ты жив, слава Богу, ты жив!
— Траудль, откуда ты? И в такое время! Что случилось?
Адальберт ввел девушку в комнату и снова запер дверь. Он только теперь заметил, что его возлюбленная вся вымокла и с трудом переводила дыхание.
— Я не знала, где жил твой отец, — сказала она, запинаясь. — Прошло много времени, пока я это узнала, мы звонили Берндтам и от них узнали. Я не смела попросить экипаж и пришла пешком. Твой слуга не
