Это было призвание! Она любила не столько кошечек, сколько пушнину. Я поняла это сердцем матери!
Тут я не выдержала. Вскочила из-за стола, подошла к Сергею Сергеичу и потянула его за рукав:
— Пойдемте… Я что-то очень волнуюсь за Марию Федоровну. Она ведь совсем одна.
Доцент возрадовался:
— Пойдем! Разумеется, мы пойдем!
Мама обрадовалась не так сильно:
— Вирочка! Мы с Борисом Борисовичем хвалили тебя, а ты нарушаешь святые законы гостеприимства!
— Нет, она права. Совершенно права, — вступился за меня Сергей Сергеич. — Я в эти дни, в эти
«Почему именно «в эти дни»? И почему в «последние»?» — не поняла я.
Уже на лестнице Сергей Сергеич спросил:
— О каком все же невесомом подарке… шел разговор? Я не вполне уяснил…
— Вы не догадались? — неискренне изумилась я. — Она просто хочет познакомиться с Марией Федоровной. Вот и все. Это и будет вашим подарком… Ведь она же сказала: «Давайте спустимся вниз!»
— Ах вот что! Ну, это вполне реально. И даже будет весьма кстати. Особенно через некоторое время. Дней через десять.
Я опять ничего не поняла.
— Нет, это не Сергей Сергеич. Походка слишком торопливая, — сказала я.
Мария Федоровна пристально и с некоторым удивлением взглянула мне прямо в лицо:
— Тоже к шагам прислушиваешься? — Помолчала немного и с грустью добавила: — Сережа сегодня не придет обедать.
— Как не придет?
— Дел много… К отъезду готовится.
Я машинально закрыла щеки руками, чтобы Мария Федоровна не заметила, как я краснею. Или бледнею…
— Он уезжает? В командировку?..
— Нет, надолго. В сибирское звероводство.
«В Сибирь захотел?» — запугивала мама папу. А Сергей Сергеич, стало быть, именно туда и собрался… по собственной воле.
Не знаю, как это вышло, но я вдруг зло и громко заговорила, почти закричала:
— Они не смеют его посылать… Не имеют права! У него мать больная. Никто не может его заставить!
Мария Федоровна совершала в эти дни, как сказал Сергей Сергеич, «первые дальние переходы с частыми привалами».
Услышав мои слова, она сделала внеочередную остановку: неловко села на стул, будто слова мои толкнули ее.
— Вира… — тихо сказала она. — Я все-таки поднялась на ноги. И не без твоей помощи. А сама ты… Никто его не заставляет. Он сам решил ехать. Трудно мне будет без него. Ничего не говорю, очень трудно… Но ведь у него мечта есть: столько, говорит, разных там пушистых зверьков вырастим, чтобы Лена Сигалова в красивой шубке ходила! Это он особо подчеркивает.
— Меня он… не подчеркивает? — Как эта фраза вырвалась у меня изо рта!
Мария Федоровна вновь задумчиво глянула мне в лицо:
— Вслух ничего не говорит. Но может быть, молча, про себя…
И тут мне очень захотелось уговорить Марию Федоровну, чтобы она не пускала его в Сибирское зверохозяйство.
— А все-таки он плохой… то есть не вполне заботливый сын, если может вас оставить!
Марию Федоровну рассердили мои слова. Она с трудом поднялась, подошла к окну и стала глядеть во двор, где ребята со снежками и льдышками в руках брали «неприступную крепость» — нашу старую сломанную беседку.
— Он хороший сын, Эльвира, — сказала Мария Федоровна, впервые назвав меня полным именем. — Очень хороший. — И, взглянув через плечо, спросила: — Тебе это ясно?
Я-то в конце концов кое-что поняла. Но мама ничего понимать не хотела.
— Он обманул нас! — кричала она. — Полгода ты целыми днями просиживала у них, как домработница. Зачем?! Он давно знал, что уедет. И нарочно молчал, чтобы не отпугнуть тебя от своего дома. Но я этого так не оставлю. Пусть он до отъезда переговорит с кем надо. Пусть все устроит. Иначе я лягу на рельсы перед его поездом!
— Ни в какой пушной институт я все равно поступать не собираюсь…
Мама тут же сравнила меня с жестокими дочерьми короля Лира. Она сказала, что эти дочери по сравнению со мной просто ангелы и пример нежных, заботливых деток.
— Перестань, мама. Мне надоели литературные сравнения. Давай говорить по-человечески… Институт, в котором работал Сергей Сергеич, вовсе не учебный, а научно-исследовательский. Понимаешь?
— Зачем же ты ходила к ним, на первый этаж, каждый день?
— Чтобы вылечить Марию Федоровну, — спокойно ответила я. — Мне было там хорошо. И я буду ходить туда чаще, чем раньше, потому что Мария Федоровна остается одна. Не толкай меня больше на хитрости, мама! Никогда не толкай… Слышишь?
Мои слова произвели на маму небывалое впечатление — она стала вдруг тихой, растерянной. И заговорила совсем просто, даже робко:
— Пойми, Эльвирочка, я же для тебя старалась. Только для тебя… Разве мне что-нибудь нужно? Всю жизнь я оберегала тебя, боролась за тебя. И с папой, и с учителями, и вообще со всеми…
— Ты боролась против меня, — жестоко ответила я. — А вот папа… Сейчас мне все ясно. Только он слишком быстро уставал бороться, а ты не уставала никогда!
Мама опустилась на диван и тихо-тихо заплакала.
Я подбежала к ней:
— Прости меня, мамочка! Прости… Я знаю, что ты любишь меня больше всего на свете. Но мы должны были поговорить. Прости меня…
Я утешала маму, потому что все равно… любила ее и не могла видеть, как она плачет.
Сергея Сергеича мы провожали вдвоем с Леной. Сквозь окно он до последней минуты кричал нам одно и то же:
— Не забывайте маму! Не оставляйте ее одну!..
Когда поезд ушел, Лена крепко взяла меня под руку, и мы пошли вместе с другими провожающими, которые, как обычно после прощания, были притихшими, опечаленными.
Я шла и думала о том, как хорошо было раньше, когда в два часа дня он приходил домой обедать — и читал газету, и ворчал. И ругал меня за то, что я не разбираюсь в международной политике.
Я со злостью поглядывала на женщин в шубах и на мужчин с меховыми воротниками, будто из-за них он уехал в Сибирское зверохозяйство. Вскоре оттуда, из Сибири, которой мама запугивала папу, пришло письмо. Оказывается, Сергей Сергеич начал какие-то особые опыты, о которых давно уж грезил. И еще он написал, что скучает обо всех… Значит, и обо мне.
В тот же день вечером я объявила дома, что поступлю на курсы медицинских сестер. У меня ведь уже был кое-какой опыт в этой области! А потом, может быть, поеду к Сереже… то есть к Сергею Сергеичу… Когда мы танцевали с ним на молодежном балу, он попросил называть его Сережей. Но я не смогла…
Папа сказал, что его, отцовская, кровь все-таки в конце концов себя проявила. И тетя Анфиса признала, что с точки зрения абсолютной справедливости я приняла верное решение.
А мама сказала, что после нашего последнего разговора у нее опустились руки и она вообще «устала бороться».
Прошло два года. Я окончила курсы. И вот уже давно работаю в больнице. Меня даже «повысили в должности» и назначили старшей сестрой. Мама была в скрытом восторге. Ей нравилось слово «старшая».
К Сергею Сергеичу я так и не поехала. Не решилась еще. Да и маму жалко…
Он, между прочим, несколько раз приезжал в Москву. И однажды, когда мы гуляли у Патриарших прудов, сказал:
— Раньше я частенько не мог понять вас, Эльвира. А теперь, мне кажется, в тебе разобрался. — Неожиданно он перешел на «ты». — Но желал бы совсем понять…
И тогда мне захотелось, чтобы он узнал во всех подробностях о моей жизни. И о нашей семье. Рассказать ему об этом я бы ни за что не сумела — и вот стала писать… Исписала несколько школьных тетрадей в линеечку. Но так и не послала их в Сибирское зверохозяйство. Пока не решилась.
Нелли предупреждала: «Для мужчин мы должны быть окутаны непроницаемой таинственностью…» Но я не собиралась окутываться или закутываться, а, наоборот, решила до конца распахнуться.
