Отшлепав меня за неуважение к Борису Борисовичу, мама многозначительным тоном уверяла, что «жизнь очень сложна» и что «я, когда вырасту, все пойму!». Но мне казалось, что если даже я когда-нибудь стану академиком и пойму вообще все на свете, я и тогда не стану лучше относиться к толстому и сладкому Барбарисычу.
Открывая вечер, так сказать, кратким вступительным словом, мама обычно восклицала:
— Сегодня я должна была бы вывесить во всех углах комнаты траурные флаги!..
— Ну, ми-илая, — пытался остановить ее папа, — зачем же придавать вечеру такой оттенок… такой, я бы сказал, странный привкус.
Но удержать маму было невозможно.
— Не прерывай мою мысль на полуслове. Да, я должна была бы вывесить траурные флаги, а вывесила новые портьеры! Потому что я до сих пор еще верю в возможность твоего перевоспитания. Потому что в душе я педагог.
В душе у мамы таилось множество разных профессий. В душе она была музыкантшей, актрисой и… надомницей, перевыполнявшей план на изготовлении пикантнейших дамских кофточек.
О дне своей первой встречи с папой мама в разные годы вспоминала по-разному. Когда я была еще совсем маленькой, мама, помнится, говорила, что они встретились где-то на теннисном корте. Это было странно, потому что папа никогда не играл в теннис.
Позже мама совершенно точно припоминала, что впервые они познакомились под звуки «Лунной сонаты» в полутьме ложи-бенуар, в Большом зале консерватории. Это тоже было весьма сомнительно, потому что, во-первых, на концертах не тушат свет и не бывает полутьмы, а во-вторых, в Большом зале консерватории ложи-бенуар вообще отсутствуют.
Папины воспоминания были куда более устойчивы. Он упорно, не обращая внимания на многозначительные мамины подмигивания и легкие толчки под столом, утверждал:
— Мы с тобой познакомились в студенческой столовой Политехнического института. Я там учился, а ты приходила к нам обедать, потому что жила в том же доме. И еще потому, что у нас были дешевые обеды.
— Ну конечно, разве он мог запомнить день нашей первой встречи?! — негодовала мама. — Но зато он, может быть, запомнит день нашей последней встречи, когда я наконец не выдержу и брошу все.
При этом мама бросала не
— Не волнуйтесь, друг мой! Я всецело на стороне «Лунной сонаты», а, разумеется, не этой самой… как уж ее… студенческой столовой! Антон Петрович просто запамятовал. Он вспомнит, уверяю вас.
И папа действительно вспоминал. Все вспоминал: и ложу-бенуар, и «Лунную сонату», и даже знаменитый теннисный корт. Поскольку папа «устал бороться», вечер входил в нормальное русло.
На этот раз подготовка ко «дню первой встречи» была не совсем обычной: мама что-то утаивала от нас, готовила какой-то сюрприз.
Она не составляла мысленно длинный список друзей, приятелей и знакомых и не исключала потом из него скупердяев, своих «скрытых врагов», всех «недарящих» и дарящих, но «желающих дешево отделаться». На вечер был официально приглашен только Борис Борисович. Даже тетю Анфису не пригласили, хотя она, часто бывая у нас дома, отлично знала, что есть и чего нет в мамином гардеробе, и дарила только то, чего там еще не было.
А приготовления между тем шли весьма бурные. Мама жарила и пекла с утра до вечера. И даже позвала на консультацию соседку с третьего этажа, к помощи которой она поклялась не прибегать никогда в жизни. Соседка эта, помогая маме кулинарничать, потом распространяла по всему дому искаженное и ухудшенное содержание маминого меню. Мама клялась, что ни в каких, даже самых критических случаях жизни она не спустится за помощью вниз. И вдруг спустилась! Значит, надвигался сверхзначительный случай. Но какой именно? Ради чего мама пожертвовала самолюбием и подарками? Ради чего?!
С Борисом Борисовичем я поздоровалась издали: я всегда боялась, что он вдруг, без всякого предупреждения, может схватить мою руку и поцеловать своими мокрыми или, как пишут в романах, «влажными» губами. В коридоре, на столике возле телефона, Барбарисыч оставил солидный пакет: он любил преподносить подарки не сразу, а в самый разгар вечера, в присутствии гостей, чтобы «в открытом бою» взять верх и продемонстрировать безграничную широту своей натуры.
Мама оставила пакет без внимания, не бросала на него и на лучшего друга семьи любопытных, испытующих взглядов. Она чего-то ждала…
Мы сели на диван, и Борис Борисович завел разговор на свою излюбленную тему: о сослуживцах, с которыми «только он один и может работать» и с которыми «неизвестно что будет, когда он наконец-то уйдет на отдых»…
— Все предприятие держится на мне. Все дело! На мне одном, — заявлял обычно Борис Борисович.
Что это было за «дело» такое, он никогда не уточнял. Но папа однажды разъяснил мне, что у старинного друга нашей семьи вообще нет никакой определенной профессии, а есть одна лишь солидность и «частная инициатива».
Только-только Барбарисыч разговорился, как раздались три коротких звонка. Мы с мамой побежали открывать… И я замерла на пороге: в дверях стоял Сергей Сергеич. Вид у него был обеспокоенный и смущенный.
— Что случилось? Марии Федоровне плохо?! — заволновалась я, решив, что первые прогулки по комнате оказались преждевременными.
Он ничего не успел ответить: мама, оттеснив меня к вешалке, ринулась вперед:
— Что ты, Вирочка! Это же и есть мой сюрприз! Я пригласила Сергея Сергеича… Заходите, будьте как дома. Раздевайтесь, скорей раздевайтесь!
«Раздевать» Сергею Сергеичу было нечего, потому что он пришел без пальто и без шапки.
Мама тут же открыла торжественную часть вечера. Я думала, она несколько изменит обычную программу. Но она ничего не изменила: сказала все, что полагалось, о траурных флагах и знаменитой ложе-бенуар. Сергей Сергеич слушал все это так внимательно, что папа, махнув рукой, не стал спорить и вспоминать студенческую столовку.
Я забыв недавней истории с Риммой Васильевной, сидела опустив голову и мяла край новой скатерти. Проницательный Борис Борисович понял мое волнение по-своему.
— Не надо, милочка, — сладко шепнул он мне. — Пусть
Он сказал это так, будто сам был женщиной или, по крайней мере, существом среднего рода. Я терпеть не могла, когда Барбарисыч называл меня «милочкой» или «деткой». В эти минуты казалось, что из глаз его на мое новое платье вот-вот капнет что-то жирное, чего не вытравит уже ни одна химчистка на свете.
Когда мама покончила со своими воспоминаниями, Борис Борисович тяжело, со скрипом поднялся и направился в коридор. Он с трудом приволок оттуда массивный пакет, положил его на диван и многозначительно, не спеша развязал бумажную бечевку. В бумагу была завернута туша диковинного зверя, высеченная из камня.
— Я мечтала об этом всю жизнь! — воскликнула мама и бросилась к каменному страшилищу.
Папа смущенно напрягся.
И я тоже не поняла, почему мама должна была мечтать об этом всю жизнь.
— Вот вы, Сергей Сергеич, кажется, зверовод? — сказал папа. — Не известны ли вам имя и фамилия этого чудища?
— По-моему, в нашей комнате есть только одно чудище, — зло отчеканила мама.
Доцент поправил очки, взглянул на тушу, потрогал ее руками.
— Ни в лесах, ни в степях я, признаться, такого зверя не встречал. Да, не приходилось…
— Тем интересней! Тем загадочней! Тем дороже мне этот подарок! — воскликнула мама и прижала камень к груди.
— Я был уверен, что это порадует вас, — вкрадчиво сказал Барбарисыч и поцеловал маме руку.
Сергей Сергеич виновато вздохнул:
— Я ведь не знал, что у вас семейное торжество. Думал, просто заскочу на полчасика…
— На полчаса? Всего на полчаса?! — Мама схватилась за сердце.
— Да, всего… Больше никак не могу: моя больная осталась одна.
— А мы потом всей компанией спустимся к ней! — провозгласила мама, будто обещая нечто прекрасное.
Сергея Сергеича это обещание не обрадовало.
— Я бы, разумеется, не имел ничего против… Но ей, знаете ли, необходим покой. Так что вряд ли стоит… А подарок — за мной! Не знал я, что у вас торжество. Думал, просто так… И Эльвира ничего не сказала.
Мама встрепенулась:
— Да-а, Сергей Сергеич, подарочек уж за вами! Мы все ждем от вас дорогого подарка… То есть это для нас он будет очень дорог, а вам обойдется даром. Ничего, ровно ничего не будет стоить!..
— Как радостно делать людям приятное, когда тебе это ничего не стоит, — не без ехидства заметил Борис Борисович.
— Такой
От волнения я натянула край скатерти — и посуда поехала ко мне. Так вот почему мама не пригласила гостей: чтобы они не мешали «обрабатывать» Сергея Сергеича в нужном ей направлении!
Барбарисыч не был посвящен в мамины замыслы. И все понял по-своему.
— Наша Вирочка — это, знаете ли, бесценный и еще никем не открытый клад, — сладко заговорил он. — Счастлив будет тот, кто найдет его! Кому он достанется!..
Сергей Сергеич растерянно смотрел то на маму, то на друга семьи, то на каменное страшилище.
Мамины глаза сверкнули, что называется, дьявольским блеском.
Мысль, высказанная Борисом Борисовичем, раньше не приходила ей в голову. И видно, очень понравилась. Мама решила немедленно объединить два плана — свой и Барбарисыча — в один общий план наступательных действий.
— Да, Сергей Сергеич, художнику не к лицу хвалить свое произведение, но я, отбросив ложную скромность, скажу: наша Эльвирочка — это сокровище. Или клад, как совершенно точно и очень образно выразился старинный друг нашего дома. Одного, лишь одного не хватает Вирочке — высшего образования!.. Я помню, как в самом раннем детстве наша дочь, еще несмышленый младенец в ту пору, любила пушистых собачек. И кошечек! Это была не просто забава.
