Мы свернули в довольно-таки темный переулок, в конце которого подмигивал огнями Дом культуры. Нелли при каждом удобном случае восклицала: «Ах, падаю!» И всем телом наваливалась на бедного Сергея Сергеича.
Когда мы мерзли под часами, похожими на барабан, я, поеживаясь, мечтала: скоро мы очутимся в тепле и под сияющей люстрой я буду танцевать с Сергеем Сергеичем, думая о том, что за окнами в это время противно, метельно. Но появилась Нелли и принялась все разрушать. Зачем я пригласила ее? Хотела похвастаться «шикарной» подругой?
Все уже собрались в зале. Юноши объединились в молчаливое братство возле окна. Они переминались с ноги на ногу и исподлобья поглядывали на девушек. А те независимо щебетали в другом конце зала, словно не замечая парней, но отлично зная, что на них смотрят. Нелли бесцеремонно, прищурив глаза, оглядела их и доверительно шепнула мне и Сергею Сергеичу:
— Типичная серость!
Сергей Сергеич промолчал. Я начала злиться: «Нравится она ему, что ли? Меня за пучок травы в пух и прах разнес, а ей все прощает. Где же справедливость на белом свете?»
Появление Лены подействовало на юношей… Особенно оживился один из них. Он даже направился к нам — в обход, вдоль стен. Но потом в смущении застрял где-то на полдороге.
— Еще один ход конем — и будешь здесь! — крикнула Лена.
Юноша подошел, и я увидела на его груди шахматный значок с изображением коня. Но пожалуй, больше ему подошел бы значок метателя диска или борца солидного веса. В моем представлении все шахматисты были хрупкими, бледнолицыми и непременно в роговых очках. А юноша был до того широкоплеч, что куртка его, казалось, вот-вот разлетится по швам. Глаза же при этом смотрели робко и неуверенно. «Это он только при мне такой», — объяснила нам позже Лена.
Он представился:
— Леша!
От смущения он слишком крепко жал нам руки. Нелли вскрикнула:
— Ой, потише! Я ведь не санитарка!
Все промолчали. И Сергей Сергеич ничего не сказал.
Леша пригласил Лену на первый танец. Нелли нервничала: к ней никто ни прямо, ни в обход не устремлялся. И ко мне тоже. Но вдруг меня попросил «подарить ему первый танец» (именно так он выразился!) Сергей Сергеич.
Врач разрешил Марии Федоровне передвигаться по комнате.
— Но главное, — предупредил он, — держать ноги в тепле. Наденьте несколько пар шерстяных чулок. Самых теплых, какие у вас есть.
— А у меня вообще нет шерстяных… — виноватым голосом сказала Мария Федоровна.
— Выход очень простой: надо купить, — сказал доктор. — Но только из хорошей шерсти, чтоб не кололи ногу. Поискать придется.
Тут я вскочила с дивана:
— Ничего не надо искать! Никуда не надо ходить! Чулки вам принесут на дом. И самые лучшие. Вот увидите!
— Разве промтовары теперь можно заказывать на дом? — удивилась Мария Федоровна. — Сколько перемен за время болезни!
— Можно. Еще как можно, — таинственно, вполголоса заверила я Марию Федоровну.
По коридору Римма Васильевна, как обычно, шла боком, словно стены были только что выкрашены и она боялась испачкаться.
Войдя в комнату, она вытащила из-под пальто сверток с традиционной розовой ленточкой. Положив сверток на стол, она стала, как всегда, презрительным взглядом оценивать комнату. Обстановка и правда была очень скромная. Железная кровать, диван, стол и самый заурядный платяной шкаф. А на открытых полках стояли и лежали книги. Они были и на подоконниках и даже взобрались на платяной шкаф.
— Я думала, что доценты… прилично обеспечены, — изрекла Римма Васильевна.
— А вы что, собираетесь стать доцентом? — добродушно поинтересовался Сергей Сергеич.
— Что вы? Кому это надо? — Меховые плечи Риммы Васильевны всколыхнулись чуть ли не до ушей и так же бурно опустились: у меня, мол, есть другая профессия!
Римма Васильевна была удивлена: никто перед ней не заискивал.
Но главное было впереди.
Сергей Сергеич, находясь в миролюбивом настроении, развязал розовую ленточку и развернул кремовый сверток.
— Ну что же, — сказал он, — чулки как чулки. Самые обыкновенные, шерстяные. Да, самые обыкновенные. И очень хорошо. Сколько мы вам должны?
Римма Васильевна побелела.
— Самые обыкновенные? Да вы таких за миллион не достанете. У нас таких не бывает!
— Кажется, я уже слышал что-то подобное… — задумчиво сказал Сергей Сергеич. — Но где именно?
Он стал припоминать, а я затаила дыхание. Но он не вспомнил… И как тогда, в первый день нашего знакомства, спросил:
— У
— Вот именно, на
Сергей Сергеич с угрожающим спокойствием вновь завернул чулки в кремовую бумагу.
— А вы, собственно, из какого магазина?
— Я? Из магазина?!
— Разве вы не из отдела доставки? — вмешалась в разговор Мария Федоровна.
— Я?! Из отдела?! — уже истерически выкрикнула Римма Васильевна. — Ни разу в жизни в штатах не состояла. Они не для меня.
— Да, не для вас, — все с тем же предгрозовым спокойствием сказал Сергей Сергеич. — Но главное: вы не для них! А кто же вы такая? Обыкновенная спекулянтка?
Пожалуй, больше всего Римму Васильевну обидело слово «обыкновенная».
— Без нас не проживете! — взвизгнула она.
Я умоляюще взглянула на Марию Федоровну: может быть, она, как всегда, призовет Сергея Сергеича к выдержке. Но добрые глаза Марии Федоровны стали непроницаемыми и, казалось, совершенно недоступными для сострадания.
Римма Васильевна даже забыла свой кремовый сверток.
Я тоже выбежала на лестницу и сунула сверток ей в руки.
От величия Риммы Васильевны и следа не осталось. Лицо ее было в пятнах, хищно поблескивали металлические зубы.
— Куда ты меня привела, девчонка?! К какому-то припадочному неврастенику!
В тот миг я поняла или, верней сказать, ощутила точность выражения «руки чешутся».
— Сама припадочная! Ногтя его не стоишь! Спустить бы тебя с пятого этажа!
Вдруг сзади раздался спокойный голос Сергея Сергеича:
— К сожалению, мы на первом этаже живем. Так что ваш план, Эльвира, просто невыполним. Да, невыполним… Но если она вздумает явиться к вам на пятый этаж, обязательно осуществите свой замысел. Да, непременно осуществите!
Значит, он стоял в дверях и все слышал? Слышал, как я его защищала…
Мама обожала получать подарки. То была ее болезнь, ее страсть. В связи с этим у нас в доме отмечались все семейные даты — и даже такие, каких не отмечают, наверно, ни в одной другой семье. Каждый год, например, мама праздновала не только годовщину свадьбы, но и день своей первой встречи с папой. Это семейное торжество было, так сказать, «резервным». Дата его произвольно передвигалась мамой. «День первой встречи» отмечался то летом, то зимой, то осенью — в зависимости от того, когда приезжал в Москву какой-нибудь родственник, щедрый на подарки.
Что же касается московских родственников и знакомых, то мама точно знала, от кого что следует ждать. Было известно, например, что папины родственники нарочно дарят такие вещи, которые уже есть у мамы, и, таким образом, их подарки имеют лишь «символическое» значение, но не имеют практического применения.
— Вот увидишь, твоя младшая сестричка нарочно принесет мне сегодня «Серебристый ландыш», — предсказывала мама, — потому что она знает, что у меня уже есть три флакона этого самого «Ландыша». Целый букет!
Папа пытался защитить свою «младшую сестричку», у которой, между прочим, было уже три взрослых сына:
— Она не могла залезть к тебе в гардероб. И не могла знать, сколько у тебя там флаконов!
— Она все может! И все знает! — убежденно заявляла мама.
Другие папины родственники, опять же «нарочно», дарили такие вещи, которые, по словам мамы, носил почти весь город.
— Я не могу ходить по улице с этой сумкой: она есть у каждой второй женщины. И пойми наконец: дело не в подарках, а в отношении! Даря всякую дрянь, они этим как бы подчеркивают, что лучшего я не стою.
Такие далеко идущие выводы повергали папу в растерянность. И он принимался нервно изучать соседний двор.
На основании многолетней практики было также установлено, что самые дорогие и, как говорила мама, «от глубины души идущие» подарки всегда приносит Борис Борисович — тот самый старинный друг нашей семьи, который так поэтично назвал мамины руки «лебединым озером».
Я терпеть не могла Бориса Борисовича. Он был такой сладкий, что я в его присутствии всегда пила чай без сахара. По той же причине я в детстве упорно звала его Барбарисом Барбарисычем, за что получала от мамы подзатыльники и шлепки. Заодно почему-то всегда доставалось и папе.
Мама уверяла, что это он, руководствуясь слепым чувством ревности, научил меня неуважительно относиться к Борису Борисовичу.
Чувство ревности мама называла «мелким», «буржуазным», а иногда объединяла оба эти определения — и называла «мелкобуржуазным».
Лицо у Барбарисыча было пухлое, будто он все время держал во рту, за щеками, непрожеванную еду. И вообще он был грузным мужчиной, а голос из его огромного тела вылетал такой тонкий, что я по телефону всегда принимала старинного друга нашей семьи за одну из маминых родственниц.
«Нет, — думала я, — будь даже папа ревнив, как Арбенин, он все равно не мог бы ревновать маму к этому старинному другу».
Папа доказывал то же самое. Но мама говорила, что он ревнует, «не отдавая себе в этом отчета».
