— Вы вообще ни на что не можете решиться, — пренебрежительно проговорил Арнольд, — и вовсе не умеете обращаться с господином бароном, а между тем вы — единственный человек, с которым он общается. Просто грешно жить так, как он живет, прячась, словно ночное привидение, от добрых людей и Божьего света и имея в то же время столько поместий и замков, что даже сам он, владелец, не знает, как велико его богатство. Решительно необходимо, чтобы кто-нибудь как следует вразумил вашего дядюшку, а так как у вас недостает на это смелости...
— То ты берешь это на себя, — докончил Пауль, которого рассмешили эти слова. — Но берегись, Арнольд! Дело может принять скверный оборот, если дядя окажется в дурном расположении духа,
— А он разве бывает опасен? — спросил Арнольд, в душе которого зашевелилось прежнее беспокойство. — Вообще можно ли говорить с ним, как с разумным человеком? Или... — и старик многозначительно дотронулся до своего лба.
Пауль рассмеялся.
— Нет, в этом отношении тебе нечего опасаться. Барон вполне нормален, но я очень сомневаюсь, чтобы твои проповеди подействовали на него. Ведь он не такой трусливый ягненок, как я.
Арнольд, по-видимому, был совершенно другого мнения о покладистости своего господина. Но теперь он твердо решил «вразумить» их хозяина. Ему казалось просто необъяснимым, отчего до сих пор никто не решался на это; непостижимым казался ему и тот почтительный страх, который питала к барону Раймонду вся замковая прислуга. Сам Арнольд, несмотря на глубокую почтительность в обращении и речах, никогда не испытывал такого чувства. Он был душой и телом привязан к своим господам, готов был в случае необходимости умереть за них, но это не мешало ему обращаться с этими господами крайне деспотически.
Еще покойный отец Пауля многое прощал ему за честность и привязанность. Покойная баронесса ни в чем не противоречила ему, а для маленького барона он был в одно и то же время и камердинером, и ментором. Поэтому Арнольд был глубоко оскорблен, что глава семьи как будто совершенно забыл о его существовании, и до тех пор говорил об этом своему молодому господину, пока тот в угоду ему не упомянул о нем в разговоре с дядей. Теперь наступил важный момент аудиенции, и старый слуга торжественно следовал за своим господином в покои владельца замка, где ему было приказано обождать в передней.
Между тем Пауль вошел в кабинет барона, который сидел за своим письменным столом и поздоровался с племянником со своей обычной холодной вежливостью.
— Ты занимался? — спросил молодой человек, взглянув на лежавшие на столе бумаги и книги и прочитав заглавие одной из них. — Ты занимаешься естествоведением, как я вижу.
— Колдовством, — поправил его Верденфельс, откидываясь на спинку стула, — так по крайней мере думает народ в долине. Не смейся, Пауль, я говорю серьезно. Люди там твердо решили, что я занимаюсь черной магией. Да и вся моя прислуга убеждена, что все мои опыты — не что иное, как колдовство.
— Неужели здесь все так суеверны? — с удивлением спросил Пауль. — Боже мой, к чему же тогда просвещение? К чему школы?
— Все это пригодится для будущих поколений. В наше время священник еще всесилен, во всяком случае, здесь, у нас, а для него вера в черта — слишком полезная дисциплина, чтобы он пожелал отказаться от нее, — продолжал Раймонд, с видимым отвращением отодвигая от себя книги и рукописи. — Я и сам теперь гораздо меньше интересуюсь этими занятиями, которые раньше так меня увлекали, потому что задаю себе вопрос: к чему они, если мне негде приложить их к делу? Да и к чему вообще вся эта деятельность?
Вопрос звучал не горечью, а утомлением, но Пауль менее всего был расположен предаваться теперь пессимизму. У него и ум, и сердце были полны розовых надежд, поэтому он пропустил мимо ушей последнее замечание Раймонда.
— К сожалению, я никогда не отличался особенной любовью к наукам, — сказал он. — Между мной и книгами всегда были натянутые отношения.
— Я вижу: ведь ты еще ни разу не заглянул в библиотеку. Это я говорю не в упрек тебе, — прибавил Раймонд, видя, что молодой человек собирается отвечать ему. — В твои годы предпочитают развлечения другого рода, но твое личное дело — чем ты заполняешь свой досуг в Фельзенеке. Я слышу, что ты много охотишься и ездишь верхом, это все-таки занятие.
— Занятие — да, но не деятельность.
— Разве тебе не достает деятельности? — спросил Раймонд с легкой иронией.
— Говоря откровенно — да! Вообще я думаю, что для меня пришло время избрать определенное занятие.
— Я также это думаю, но мне не приходило в голову, что ты сам заговоришь об этом.
— Послушай, Раймонд, — с оживлением начал Пауль (исполняя желание барона, он с первой встречи перестал называть его дядей), — я уже давно хотел спросить тебя, как ты представляешь себе мою будущность?
Раймонд с удивлением взглянул на молодого человека, выказывавшего такую настойчивую потребность в деятельности, и ответил:
— Это зависит исключительно от твоих вкусов и наклонностей. Я ничего не стану предписывать тебе. Может быть, ты хочешь поступить на государственную службу?
— Я предпочел бы жить в деревне, — ответил Пауль после минутного колебания. — До сих пор я был мало знаком с ней, но здесь, в твоих имениях, у меня является прекрасный случай с нею познакомиться, и я должен сознаться, что деревенская жизнь кажется мне чрезвычайно привлекательной.
— В уединении Фельзенека, кажется, сотворилось чудо, — с нескрываемой насмешкой ответил Раймонд. — По правде сказать, я не ожидал подобных результатов от твоего пребывания в этом доме. Итак, ты избираешь деревенскую жизнь. Я ничего не имею против, но боюсь, что она скоро покажется тебе однообразной и скучной.
— О, нет! — воскликнул Пауль.
И он с наивной торжественностью принялся уверять, что раз навсегда покончил со всеми глупостями, что хочет начать совсем новую жизнь, стремясь к своему углу и домашней жизни, и сыпал благими намерениями и планами. Во время своей двухчасовой поездки верхом он подробно обдумал свою речь, чтобы при первом удобном случае преподнести ее дяде, а так как для него все, о чем он говорил, имело серьезное значение, эта речь звучала довольно убедительно. Однако все-таки она не достигла желаемого результата.
Раймонд, не прерывая, слушал его со своим обычным равнодушным видом и, когда речь была окончена, спросил:
— Пауль, ты, наверно, влюблен?
При этом неожиданном вопросе юноша покраснел до корней волос. Он хотел пока сохранить в тайне свою любовь, но его гордость возмутилась от полусострадательного, полуиронического тона вопроса, и он, недолго думая, ответил:
— Нет, я люблю!
— Почему ты так подчеркиваешь разницу между этими двумя словами?
— А ты разве полагаешь, что такой разницы не существует?
— Разумеется, она существует, но я сомневаюсь, чтобы ты мог почувствовать ее в кругу своих итальянских друзей.
Молодой человек отлично понял заключавшийся в этих словах намек и упрек, но ответил с полной откровенностью:
— Тогда я еще не знал, что такое любовь, иначе она предохранила бы меня от беспутной жизни. Это случилось лишь в последние дни моего пребывания в Венеции, когда я увидел «ее».
Он остановился, в первый раз заметив слабый проблеск интереса в лице Раймонда, вопросительно смотревшего на него. В его темных, обычно как будто подернутых какой-то дымкой глазах что-то мелькнуло, вспыхнул какой-то яркий, беглый огонек, пока Раймонд повторял:
— В Венеции? Значит, это было там?
— Ты, вероятно, знаешь этот город?
— Знаю ли я этот город? О, да!
Слова прозвучали мечтательно, как бы отражая воспоминание, и это помогло молодому человеку
