Раймонд молча привлек к себе свою любимую, с тревогой заглядывая в ее глаза, точно боялся, что она снова отступит от своего решения, но Анна с полным доверием положила голову к нему на плечо.
— Не бойся ничего, Раймонд! Что бы мне ни пришлось услышать, я не отступлю в ужасе. Со всем этим покончено в ту минуту, когда я узнала, что твоей жизни грозит опасность. Тогда я почувствовала, что есть только одно на свете, чего я не в силах была бы перенести: я не могла бы лишиться тебя! И если ты даже расскажешь мне о совершенном тобой преступлении, о преследующем тебя проклятии, то нас все равно уже ничто не разлучит. Разделяя с тобой твое будущее, я хочу разделить и прошедшее.
Раймонд на мгновение крепко прижал ее к себе, но тотчас же выпустил из своих объятий и тихо сказал:
— Ты несколько лет прожила в верденфельском пасторате. Слышала ты когда-нибудь, чтобы на меня жаловались?
— На твоего отца жаловались, но в сущности, по-моему, это ненависть и страх сочиняли про него невероятные сказки; я им не верила, а Грегор никогда не говорил об этом. О тебе упоминали очень редко. Ты ведь всегда путешествовал, а когда однажды вернулся в замок, то избегал показываться в деревне. Я ни разу не видела тебя, а барон Верденфельс, с которым я встретилась в Венеции, был не знаком мне даже по имени.
— Вполне понимаю, — мрачно проговорил Раймонд. — Тогда Вильмут еще не раздувал ненависти, зная, что при характере моего отца кровавые столкновения были бы неизбежны, а пострадали бы от них лишь его духовные дети. Тогдашний владелец не заботился о всеобщей ненависти против себя, он над нею смеялся и попирал ее ногами. Я не в него уродился! Тебе часто описывали моего отца. Это был жесткий, властный человек, беспощадный защитник прав и привилегий своего сословия; даже когда начались грозные волнения последнего времени, он и слышать не хотел ни о каких переменах и уступках. С презрением относясь к революционному движению, вскоре охватившему и крестьян, он ошибочно полагал, что в своих поместьях легко справится со всем.
Мне было тогда всего двадцать лет, я был еще очень несамостоятелен, воспитываясь в почти рабском повиновении. Отец не любил меня, потому что я не походил на него, а я чувствовал только страх перед ним. Со страстным нетерпением ждал я времени, когда смогу покинуть Верденфельс, чтобы поступить в университет, ждал, как узник ожидает освобождения из тюрьмы. Но уже за несколько месяцев до того разразилась катастрофа.
Непреклонный характер владетеля Верденфельса и его жестокое обращение с крестьянами вскоре привели к тому, что они вступили в открытую борьбу с бароном: перестали подчиняться даже справедливым требованиям, вымогали всевозможных уступок, а когда им отказывали, грозили силой добиться своего. Мой отец со всех сторон получал предостережения, но вместо того, чтобы пойти на какие-либо уступки, он бросал толпе насмешливый вызов, приводя ее этим в дикую ярость. Были сделаны попытки завладеть замком, но отец только насмехался над ними. Вооружив всю прислугу, он объявил, что накажет «мятежную шайку».
Однако ему очень скоро пришлось убедиться в серьезности положения. Слуги оказались ненадежными трусами, и когда дело дошло до решительного столкновения, нам пришлось уступить численному перевесу нападавших. Принимая во внимание их безумную ненависть к владельцу замка, нетрудно было угадать, какая участь ждала нас, если им удастся прорваться. Нельзя было ждать пощады, для нас это было вопросом жизни и смерти.
Смерти отец не боялся, твердо решив защищаться до последней возможности, но подобное поражение он не мог бы перенести. Для него было уже бесчестьем сама возможность пасть от таких рук. Я видел, как грозно он хмурился, как стискивал зубы, принимая какое-то суровое решение. Я никогда не смел давать ему советы, но теперь решил попытаться.
— Ты видишь, что мы не можем долго удерживать замок, — сказал я, — а на слуг положиться нельзя, они покинут нас, как только дойдет до серьезной схватки. Отступим, пока есть возможность. Калитка в каменной ограде ведет прямо на Шлоссберг, а там такие густые заросли, что мы сможем пробраться незаметно. Через несколько минут мы будем уже на хуторе, где найдем лошадей, на которых доберемся до Бухдорфа. Тех из слуг, которые захотят сопровождать нас, мы возьмем с собой, а остальным бояться нечего: ведь ищут только нас одних.
— Отступать? Бежать? — закричал отец. — И ты смеешь говорить мне о такой постыдной трусости?
— Где десять против одного, там в отступлении нет ничего малодушного. Ты часто водил своих солдат в бой, разве ты не отступил бы перед таким численным превосходством?
— Там был честный бой и честный неприятель, а здесь шайка мятежников! Пусть не говорят, что барон фон Верденфельс отступил перед таким сбродом, бежал от своих крестьян и поденщиков!
— Неужели последние бароны Верденфельсы должны пасть от руки своих поденщиков? Не обманывай себя, отец! От тебя никто не видел милости и снисхождения, и ты ни от кого не увидишь ее; что бы с нами ни случилось, замок все-таки попадет в — их руки.
— Замолчи! — крикнул отец, бешено топая ногами. — Говорю тебе: замок не падет, и я не тронусь с места. Я дам этой шайке заслуженный ею ответ. Попомнят они Верденфельса! Займи пока мое место, я сейчас вернусь.
Он отвернулся от меня и, кликнув егеря, приказал ему следовать за собой. Этот егерь служил когда-то в полку под командой моего отца, последовал за ним в Верденфельс, стал его доверенным лицом и был слепо ему предан, но все считали его беспощадным и бессовестным человеком, способным на всякую подлость. В ту минуту мне некогда было об этом думать, так как я должен был занять место отца и защищать замок.
Тут в доносившихся снаружи шуме и реве вдруг наступила пауза. Нападающие, по-видимому, совещались о плане действий. Через минуту один из слуг сообщил мне, что они собирают хворост с очевидным намерением поджечь ворота замка, до сих пор выдерживавшие все удары. Я поспешил предупредить отца об этой новой опасности. Он заперся с егерем в кабинете, но как раз в ту минуту, когда я подходил к двери, она отворилась, и я услышал последние слова отца:
— Всю ответственность я беру на себя! Думай лишь о том, как незаметно добраться до Шлоссберга, и берегись, чтобы тебя не увидел никто в деревне. Но прежде всего спеши — замок не продержится и часа!
— Положитесь на меня, ваша милость! — раздался сдержанный ответ. — Значит, сарай за домом Экфрида?
Настежь открыв дверь, он вышел из кабинета, но увидев меня, попятился. Я был сыном его господина. и имел право слышать, о чем они говорили, но он бросил на меня странный, как будто испуганный взгляд, оглянулся — не было ли еще кого-нибудь поблизости, и шмыгнул мимо меня. Вслед за ним из кабинета вышел отец.
— Что тебе здесь надо? — сердито обратился он ко мне. — Отчего ты не на своем посту?
Вкратце передав ему о том, что делается за стенами замка, я сообщил о том, что замок хотят поджечь. Он ответил жестоким, издевательским смехом.
— Прекрасно, пусть только попробуют! Дубовые ворота выдержат некоторое время, а до тех пор мы успеем освободиться. Будь спокоен, Раймонд, через полчаса вся шайка будет рассеяна, и возле замка не останется ни единой души, ручаюсь тебе!
Меня охватило предчувствие чего-то ужасного.
— Что ты приказал егерю? — спросил я вне себя от волнения.
— Потом узнаешь. А теперь пойдем, нас ждут.
— Что ты приказал Андрею, отец? — повторил я.
Отец близко подошел ко мне и сказал, понизив голос, причем в его лице и в тоне выражалась холодная, беспощадная решимость:
— Тише, не кричи! Никто не должен нас слышать. Есть только одно средство спасти нас и замок, а на Андрея можно положиться. Если в деревне начнется пожар, все бросятся тушить его, а мы выиграем время и удержим замок, пока из города не придет обещанная мне помощь. Да не смотри на меня так, точно я сошел с ума! В огне погибнет какая-нибудь пара сараев!
Я стоял, как пораженный громом, но в следующую минуту опомнился и бросился вон из комнаты. Отец
