нам; монастырь дал вам свет знаний, почетное место и родной угол. И за все это вы собираетесь погубить его? Вы хотите посрамить свою духовную мать — католическую церковь — и отдать ее на посмеяние врагам. Уважайте ее, по крайней мере, если не можете любить; вспомните, что вы обязаны ей своим образованием и всем тем, что представляете собой, всем, что есть в вас хорошего. Вы хотите погубить нас, но это вам не по силам! Говорю вам, сын мой, что более сильные, чем вы, пытались подорвать веру в католичество, пробовали разрушить то, что существует сотни лет; наша церковь переживала многие невзгоды, но возрождалась вновь в еще большем блеске и сиянии. Вы поднимаете руку на свою духовную мать, но этим высказываете лишь черную неблагодарность и ничего более.
Бруно стоял молча, тяжело дыша. Прелат видел, что молодой монах начинает колебаться, и не хотел отступать, пока не доведет дело до конца.
— Мой брат догадывается о том, что произошло, — продолжал он, понижая голос. — От его и своего имени я заявляю, что мы отказываемся мстить за пролитую кровь, а кроме нас двоих никто не имеет права никого призывать к ответу за эту смерть. Если мы — его отец и я, его дядя, хотим предать факт насильственной смерти полному забвению, то это дело должно быть погребено навеки.
— Если граф Ранек тоже требует, чтобы я никому не открывал ужасной тайны, то пусть будет по- вашему.
Прелат быстро подошел к столу и положил руку на распятие.
— Вы сейчас поклянетесь мне…
— Нет, — прервал его отец Бенедикт, отступая на несколько шагов, — больше я не даю никаких клятв. Достаточно с меня и той, которая связала меня по рукам и ногам и отдала в полное ваше распоряжение. Я буду молчать до тех пор, пока хватит сил; позаботьтесь лишь о том, чтобы меня не допрашивали в качестве свидетеля, тогда я не смогу скрыть правды.
— Да, для этого будут приняты все меры, — пообещал настоятель. — Теперь идите к себе, отец Бенедикт, а завтра как можно раньше возвращайтесь обратно в Р. Там вы пробудете до тех пор, пока я не решу, что делать с вами дальше. Да, вот еще что: чтобы успокоить вашу совесть, я даю вам отпущение этого греха.
На лице молодого монаха выразилось глубокое презрение.
— Если я когда-нибудь придавал значение отпущению грехов, то в последнее время должен был убедиться, что оно ничего не стоит. Я потерял всякое уважение к этому обряду после нашего последнего разговора.
Прелат скрестил на груди руки и внимательно посмотрел на отца Бенедикта.
— Вы больше не верите догматам нашей церкви, становитесь вероотступником, — уничтожающим тоном проговорил он. — Не возражайте!.. Я знаю, куда ведет тот путь, на который вы вступили, хотя вы, может быть, даже сами не знаете этого. Однако отложим разговор до более удобного времени, печальное происшествие с Оттфридом заставляет пока отказаться от каких бы то ни было решительных мер против вас. Неудобно в данный момент привлекать внимание посторонних к нашему монастырю. Суд над одним из членов нашего братства, происходящий в стенах монастыря, всегда может быть понят неправильно и вызвать нарекания, в такое опасное время это крайне нежелательно.
— У вас всегда и во всем на первом плане честь монастыря, я уже давно убедился в этом! — с горечью заметил отец Бенедикт.
Настоятель бросил негодующий взгляд на молодого монаха, но он не достиг цели, так как отец Бенедикт уже опустил свои длинные ресницы. Затем, низко поклонившись по монастырскому уставу, он открыл дверь и ушел в свою келью.
Прелат мрачно смотрел ему вслед.
«Я буду молчать до тех пор, пока хватит сил!», — мысленно повторил он фразу монаха. — Надежное ручательство, нечего сказать! Однако дольше настаивать было бесполезно. Я видел по его лбу, что он не уступит. На нем лежала печать нашего фамильного упрямства». Настоятель в глубоком раздумье начал ходить взад и вперед по комнате. «Его нужно отправить как можно дальше, пока Оттфрид не пришел в себя от неожиданного удара, пока дело не предано огласке. Когда мой брат опомнится, то будет способен на самые дикие проявления нежности по отношению к своему идолу и не позволит прикоснуться к нему. Теперь же он не посмеет противиться моим намерениям, и я могу сказать ему, что в интересах самого Бруно отправляю его куда-нибудь далеко, где не могут возникнуть никакие подозрения».
Настоятель подошел к письменному столу и быстрым, решительным почерком написал несколько строк своему брату:
«Я говорил с Бенедиктом… Завтра, рано утром, он возвращается в Р. Как только можно будет сделать это, не возбуждая лишних разговоров, я отправлю его в один из отдаленнейших монастырей. Ты должен подчиниться необходимости и не встречаться с ним до тех пор. Его исповедь останется между нами — им и мной. Я щажу тебя, согласно твоему желанию».
Настоятель вложил письмо в конверт, надписал адрес графа Ранека и запечатал его своей печатью; затем позвонил и приказал вошедшему камердинеру отправить письмо по назначению.
Все это было проделано так быстро, словно прелат не был уверен, что не изменит своего решения в последний момент. Только когда дверь за камердинером закрылась, он облегченно вздохнул и лицо его приняло обычное спокойное выражение, хотя было все так же бледно. Он подошел к окну и посмотрел на замок графа Ранека, освещенный слабым светом луны и полускрытый за высокими, мрачными скалами.
«Я не мог избавить тебя от этого горя, Оттфрид, — думал прелат, — я знаю, что нанес тебе глубокую рану. Но есть вещи гораздо более важные, чем страдание одного человека, хотя бы это и было истекающее кровью сердце отца».
Глава 13
Еще фамильный склеп Ранеков не успел принять под свой кров тело младшего отпрыска семьи, как вдруг пошли слухи, что молодой граф погиб от руки убийцы. Сначала они были смутными, неопределенными, слуги шептались между собой, боясь, чтобы не услышали господа, но затем люди заговорили громко и открыто, и наконец судебные власти заинтересовались этим делом.
Существовало лишь одно доказательство, что возле графа Оттфрида находился кто-то в то время, когда он упал в бездну. Доктор, призванный, когда Оттфрида извлекли из воды, мог только констатировать смерть, но заметил в судорожно сжатой руке умершего кусок темного сукна, оторванный от какой-то одежды. Так как плащ графа был совершенно цел, то явилось подозрение, что возле него был кто-то, за кого Оттфрид хотел схватиться во время падения, причем оторвал от его платья кусок материи. Возможность нападения с целью грабежа совершенно исключалась ввиду особенности места, где случилось несчастье: нападающий сам подвергался опасности сорваться с мостика и полететь вниз вместе со своей жертвой. Таким образом, мотивом преступления могла быть лишь месть или смертельная вражда.
Однако, насколько было известно, молодой граф не мог иметь врагов в этой местности, хотя его высокомерное обращение оскорбляло многих. Решили обратиться к отцу с вопросом о том, не подозревает ли он кого-нибудь в убийстве сына.
Граф Ранек отнесся к предположению о насильственной смерти Оттфрида совершенно не так, как можно было ожидать. Все думали, при одной мысли о том, что его единственный сын погиб от руки убийцы, он будет вне себя от гнева и станет упрашивать следственные власти во что бы то ни стало найти виновного. Вышло наоборот — казалось, граф всеми силами старается замять дело. Он уверял всех, что его сын погиб вследствие собственной неосторожности, не верил, что совершено преступление, и, ссылаясь на физическую и моральную усталость, отказывался принимать следователя и давать какие-либо показания. Вид у графа при этом был такой смущенный и растерянный, что невольно являлась мысль, нет ли у него оснований бояться следствия.
Прелат в свою очередь, более спокойно, но так же решительно, протестовал против дальнейшего расследования. Он доказывал, что о преступление не может быть и речи и что несчастье произошло совершенно случайно.
