— Мама по-прежнему живет отдельно? Как она?
— Слышать о тебе не желает.
Неужели дочь была похожа на него не только внешне, но и внутренне? Неужели он напоролся на свой собственный характер? Не Божья ли это кара? Нет, Бог не мог подсказать такое. Она мстила ему… И делала это бесцеремонно.
— За что… так уж жестоко? — пробормотал он. — Без всякого снисхождения?
— Не подумай только, что мама… из-за себя! Хотя в нашей ханжеской державе носить клеймо матери-одиночки — не подарок. Но это бы она стерпела. Тем более вышла замуж за достойного человека… — «Не тебе чета!» — прокомментировал ее взгляд. — А вот то, что меня сочувственно нарекли «без вины виноватой»… никогда не простит. И я не прощу тоже!
— Неужели вы готовы… приговорить меня? Старого и больного? С инфарктом…
— А неужели ты предлагал маме, еще не обретя меня, от меня избавиться? — оборвала она.
— То была лишь фраза: чего сгоряча не скажешь! Особенно в несмышленом возрасте. Ты пойми…
Она понимать не желала.
— А теперь явился к той, которую хотел уничтожить? Убить?.. Еще до ее рождения! К своей несостоявшейся жертве пришел? Мама не рассказывала об этом, щадила меня… Соседка мне донесла.
— А ты отца пощади: у меня инфаркт. «Микро» он опустил.
На мгновение — не более — в ее глаза пробилась блеклая, еле заметная жалость. И тут же угасла.
— Пощади отца… — повторил он, ухватившись за то мгновение.
— Где тут отец? Где? Я не вижу его.
В помиловании было отказано.
«Я виноват… — молча признавался он сам себе. — Виноват… Но и она, кажется, не лучше меня».
— Где тут отец? — будто желая затвердить его мысль, повторила она.
«Чем же она милосердней меня?»
— Где отец?!
Ее голос вновь перекрыл детективную пальбу на телевизионном экране.
— Леля, кто там? Что там такое? — раздался голос из комнаты.
— Не беспокойся: никого нет.
Он был для нее «никем». А она, выходит, не была его «единственной дочерью». Вообще никакой не была… Боль из-под лопатки стала расползаться по груди, по всему его телу.
Тогда он присел на скамейку, облезлую, заплеванную семечками и загаженную птицами. С напряжением отдышавшись, поднялся и, будучи не в силах опять спускаться и подниматься в метро, все-таки взял такси. Астрономическая сумма, которую небрежно назвал таксист, не смутила его, не испугала. Потому что он испугался инфаркта, который открыто и, кажется, необоримо завладевал им.
Он повалился на полувылезшие пружины заднего сиденья и назвал адрес брата.
Осенний вечер промозглостью и дождем подгонял пешеходов. И его тоже, когда он расплатился с таксистом. В будто заброшенном, неосвещенном подъезде он нащупал дверь лифта, к которому относился теперь, как к лекарству. Поднялся на два этажа.
Брата он тоже не видел давно. Во тьме (лампочка и здесь, естественно, перегорела) позвонил сначала не в ту квартиру. И второй раз ткнулся не в ту. Постучал, не найдя звонка. К нужной двери его подвел интеллигентный пожилой человек, которого он побеспокоил ошибочным стуком.
— Петр Спиридонович… вот тут живет, — пояснил интеллигент любезным и даже соболезнующим тоном, от которого Станислав Спиридонович отвык в тот день.
— Это мой брат. — И, помолчав, добавил: — Родной… Ему понадобился этот эпитет.
— Брат? Родной? Мы столько лет общаемся семьями, но они никогда… Впрочем, о заветном люди нередко умалчивают.
Интеллигент не счел этичным присутствовать при встрече родных братьев — и заторопился обратно в свою квартиру.
Станислав Спиридонович обождал, пока дверь не захлопнулась. Поскольку «заветным» он для младшего брата и его семьи не был, ему не хотелось, чтобы кто-то стал свидетелем непредсказуемой встречи.
Младший брат Петя в детстве хорошо рисовал. И ему прочили… Вообще Петя был натурою творческой. Однако дарование его потонуло в атмосфере коллективизма и «всеобщего равенства», которую создал и затвердил 'директор интерната, куда своего младшего брата «определил» брат старший.
Когда матери и отца не стало, он счел, что воспитание в интернате — как раз то, что нужно любому в юные годы. Кроме него самого, разумеется.
Художником Петя в результате, не сделался, — он сделался киномехаником, чем был, кстати, весьма доволен:
— Доставляю зрителям удовольствие: кручу фильмы. А заодно и сам смотрю… Надо быть либо Репиным, либо киномехаником. Посредственный художник — это ужасно! — говорил он жене.
— В киноискусстве тоже лучше быть Феллини, чем киномехаником, — возражала жена. Она-то считала, что Петя вполне мог бы стать Репиным, если б старший брат позаботился.
Вот почему старший топтался возле двери, не решаясь нажать на кнопку. Он страшился не брата, сговорчивого и застенчивого, а его супруги, которая была непримиримым борцом за интересы и талант мужа. Кои сам он, по ее убеждению, защищать не умел. Петя именовал жену «Жанной д'Арк с Пролетарской улицы». Старший брат проторчал возле двери не меньше минут десяти. Но у него уже больше никого не осталось… Это был последний шанс. И он, наконец, на кнопку нажал.
— Посмотри, Петя: блудный брат заявился! — приветствовала его из прихожей «Жанна д'Арк с Пролетарской улицы».
Всюду, куда он устремлялся в тот день за спасением, его встречали очень похоже. «Потому что очень похоже со всеми ними поступал я, — толкнуло очередное открытие. — Но они-то должны были доказать… свою несхожесть со мной. А сами… Чем их жестокость лучше моего эгоизма?»
— Ты, блудный, не заблудился? И адрес наш вспомнил? Фантастика! Мы-то тебя навестить не смеем. У кого-то были донжуанские списки, а у тебя — «донжуанские графики». Боимся нарушить! — продолжала наступать «Жанна», которую на самом-то деле звали Галиной Тарасовной.
— Ну, зачем ты так? — проговорил Петя, появляясь в прихожей с кистью, свежеобмокнутой в природно-мирную зеленую краску («для дома, для семьи» он рисовать продолжал).
Две комнаты, кухня и прихожая были щедро увешаны Петиными полотнами. Жена давно требовала, чтобы Петя отправился с ней вместе в Союз художников и попытался устроить там выставку, но он, во всем сговорчивый, робкий, тут даже Жанне д'Арк отважился не уступить. Тогда она, словно для компенсации, стремглав устроила в художественную школу двух сыновей, утверждая, что они-то уж станут Репиными наверняка. В «худшколе», как называл ее Петя, сыновья приобщались к искусству и в тот вечер. Это развязало «Жанне д'Арк» руки и голос.
— Пришел! А сколько лет находился в бегах? Петя из-за тебя в кинобудке вкалывает! А мог бы… Ведь мог бы! Его, когда он был еще в третьем классе, академик живописи талантом назвал. Скажи, Петя, это было?
— Не помню, — ответил муж.
— А я не помню, но знаю! Обнаружил дар в совсем еще детских рисунках. Угадал вундеркинда… Хотел открыть ребенку зеленую улицу! — Она взглянула на свежезеленый цвет кисти, которую Петя по-прежнему держал в руке. — Так нет же! Старший брат эту улицу перекрыл. И загнал младшего в интернат. Сдал, так сказать. Чтоб не заботиться, не отвечать… И это Петю-то с его ангельским характером! Если у него вообще есть характер… Загубил талант! А потом навещал только по большим праздникам. Правду говорю, Петя?
— Я не помню.
— А что ты помнишь? Об этом весь интернат перешептывался. — Она повелительно, словно легендарная Жанна, указала на дверь. — Пойди к матери, Станислав: покайся. Вымоли прощение за младшего брата, которого она тебе завещала. А чего к нам-то явился?
— Просто так…
Просить о чем-либо было бессмысленно.
Он всегда считал, что жизнь холостяка — все на одного, для одного! — самая удобная жизнь на свете. Никто ему был не нужен. Но он не догадывался, что в ответ и сам не нужен никому на земле. Не подозревал, что и о нем позаботиться никто не захочет. Он был один-одинешенек. Один перед лицом своей болезни, своего возраста, которые подкрались незаметно, будто в ночи. Или в тумане комфортного, но не вечного, как и все на земле, благополучия. «Пойди к матери…» — выкрикнула «Жанна д'Арк с Пролетарской улицы». Не было уже ни брата, ни дочери, ни женщины, которая когда-то готова была за него умереть. Даже кошки у него уже не было.
«Но мама никогда не покинет меня, — внезапно подумал он. — Ни на этом свете и ни на том. Только она осталась. Только она…»
И он сам, а не по чужому совету, решил отправиться к ней.
Кладбище было неблизко. И он опять взял такси.
— Поздно небось… На кладбище-то! — сказал водитель, более совестливый, чем первый. Он и сумму не заломил, а спокойно назвал. И запросил по- божески: дорога-то все же на кладбище. Может, поэтому…
Выйдя из машины и миновав полуразрушенные ворота, он неожиданно обнаружил, что не помнит, где именно похоронена мать. Прах отца родственники, выполняя завещание, погребли в городке, где тот появился на свет и где захоронены были все его предки. «А где мама?» — вновь ужаснулся он тому, что был у нее на могиле лишь в тот траурный день. Боль привычно поползла от левой лопатки в разные стороны.
— Я найду ее… Я найду… — стал без конца повторять он — сперва еле слышно, а после все громче, маниакальнее. — Я найду…
Он заглядывал в лица всем, кто в ответ смотрел на него из-под стекла, или с фотографий, ничем не прикрытых, или из глубины гранита, из мрамора.
Наконец, он упал на колени, поверженный безнадежностью.
