машины. Отец говорил, что еще возможны всякие неожиданности, что кое-кто из «нетолковых» инженеров может выступить против… Отец тревожился! А как же тогда волновалась мама, ожидая его возвращения? Она места себе не находила: то садилась за машинку, то при каждом звуке шагов выбегала на лестницу.
И Генке хотелось пойти в кино еще и для того, чтобы скорей пролетели часы ожидания. Чтобы вернуться домой, увидеть отца и по лицу мамы (именно мамы!) понять, что все в порядке, все в полном порядке…
Генка захватил с собой долговязого семиклассника Жору, которому беспрепятственно продавали билеты на любой сеанс. Жора доставал билеты всем мальчишкам во дворе, за что собирал с них немалый оброк: редкие книги и треугольные марки.
Они заторопились по вечерним улицам, толкая прохожих и шепча себе под нос извинения, которые слышали только сами. Когда добрались до кинотеатра, оказалось, что уже поздно: билеты проданы. Кончился предыдущий сеанс… Из кинозала выходили люди, щурясь от света, на ходу натягивая пальто и так же на ходу обмениваясь впечатлениями. Генка глядел на них с завистью…
И вдруг он услышал знакомый голос:
— Тебе не холодно, малыш?
Генка повернул голову — и увидел отца. Отец, пригнувшись, помогал какой-то молодой женщине («Моложе мамы…» — сразу приметил Генка) погрузиться в нарядный платок и каракулевую шубку.
Генка хотел шмыгнуть в сторону: ему ведь было строго запрещено ходить на вечерние сеансы. Но глаза его сами собой, помимо воли поднялись, встретились с глазами отца — и Генка изумленно отступил на шаг: он увидел, что отец сам его испугался. Да, да, отец испугался! Он, всегда такой сдержанный, степенный в движениях, засуетился, стал неловко вытаскивать свою руку из-под руки женщины и даже, как показалось Генке, хотел спрятаться за колонну, которая никак не могла скрыть его, потому что она была тонкая, узкая, а отец — огромный и широкоплечий.
И Генка помог отцу: он выскочил на улицу и побежал так, что даже длинноногий Жора не поспевал за ним.
Но где-то на перекрестке Генка остановился — в его ушах звучали слова: «Тебе не холодно, малыш?» Молодая женщина, которую отец закутывал в нарядный платок, была и в самом деле невысока ростом… Но Генке казалось диким, что и к ней тоже могут относиться слова, которые всегда принадлежали маме, одной только маме. Или настоящим «малышом» та женщина и была?
А как же испытание машины? Значит, это неправда? А, может, никакой машины вовсе и нет? Отец сказал неправду… Генка не мог понять этого, это не умещалось в его сознании. Тогда, может быть, все неправда: и разговоры о книгах, и отцовские новости, и споры за ужином? Все, все неправда?!
Библиотекарша по прозвищу «Смотри не разорви!» крикнула:
— Зайди, Гена! Я достала книгу, которую ты просил…
Но Генка махнул рукой: он не хотел брать книгу, которую советовал ему прочитать отец. Он почему-то не верил этой книге.
Вернувшись домой, Генка сразу нырнул в постель.
— Что с тобой? Ты такой горячий. Нет ли у тебя температуры?
Больше всего мама волновалась, когда отцу или Генке нездоровилось — тогда всякая, даже самая пустяковая болезнь казалась ей неизлечимой.
— Не беспокойся, мамочка… Я очень устал, и все! — как никогда ласково ответил Генка.
А на самом деле он просто не хотел, он не мог слышать, что сегодня скажет отец, когда мама откроет ему дверь.
ДИАЛОГ С ПРЕЗИДЕНТОМ
Из блокнота
Недавно в Израиль приезжали с гастролями актеры «старшего поколения» — Мария Миронова и Михаил Глузский. Здесь отмечалось и 85-летие Марии Владимировны. Все говорили, какая она талантливая, неутомимая, высокопорядочная… А я мысленно добавил: и отважная!
В смелости ее я убедился четыре года назад: шестнадцатого апреля 1993 года. В Бетховенском зале Большого театра… Меня пригласили на встречу президента России с творческой интеллигенцией. Я твердо решил в полный голос выступить против бесцеремонных проявлений фашизма молодчиками «Памяти» и «Фронта национального спасения».
Собрались весьма уважаемые мною люди: Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Михаил Ульянов, Галина Волчек, Марк Захаров, Нонна Мордюкова, Фазиль Искандер, Владимир Васильев, Екатерина Максимова… Кажется, точно припоминаю. Но всех, разумеется, не могу перечислить. Скажу только, что ни одного реакционера в Бетховенском зале не обнаружил. Председательствовал мой любимый писатель и друг Борис Васильев (его повести «А зори здесь тихие…», «Не стреляйте в белых лебедей», «В списках не значился», «Завтра была война» украшали страницы журнала «Юность», в редколлегии которого, о чем уже вспоминал, мне довелось состоять почти четверть века). Поскольку встречу открыл Боря Васильев, я отважился первым попросить слова. И он мне его немедленно предоставил. Но как бы предугадав тему моего выступления, Мария Миронова резко поднялась с места и, словно прокладывая путь мне и моей речи, произнесла несколько фраз. Всего несколько, но каких! Она ударила в гонг: реакционерам спуску давать нельзя. Коль они агрессивно объединяются, должны объединиться и мы! Получилось, что она поддержала меня… еще до того, как я взобрался на трибуну. А с трибуны, обращаясь к президенту России, я сказал вот что: «Борис Николаевич, вы должны гораздо более решительно, нетерпимо относиться к сборищам молодых людей, которые, быть может, внуки тех, кто разгромил фашизм, но у них на лацканах фашистские значки. И в этом участвуют депутаты нашего парламента… Фашизму в любой форме, даже если он только зарождается, при первом же его проявлении мы должны давать бой самый непримиримый».
Пусть это не покажется нескромностью, но вспомню и о том, что Геннадий Хазанов с места воскликнул: «Алексин замечательно сказал…» И эта фраза была в тот момент очень важна. Хазанов, тоже обращаясь к президенту, «продолжил тему»: «Сегодня целый ряд изданий занимается антисемитской пропагандой, прикрывая это словом «сионизм». Фашизм вненационален, а сионизм имеет точные национальные корни…»
Президент нас троих искренне поддержал. «Литературная газета» опубликовала тот «диалог с президентом», а телевидение продемонстрировало его всей стране и всему миру.
На следующий день бывший глава парламента Руслан Хасбулатов обозвал нас всех «безродными деятелями культуры» и созвал встречу с деятелями, так сказать, сталинского направления, а то и откровенно нацистских воззрений.
Я вспомнил обо всем этом еще раз сегодня, когда взялся за новую главу воспоминаний… Потому что ранним утром меру терпения взорвал еще один террористический акт в Иерусалиме. Давая в связи с этим интервью телеграфному агентству, я назвал терроризм фашизмом. И даже одной из подлейших его форм.
«Мы, я уверен, обязаны свершить все возможное и невозможное, чтобы терроризм был обезглавлен, разгромлен, — сказал я в том интервью. — А одно из первых условий победы над терроризмом — это единство. Пусть все матери погибших, все их родные и близкие знают: мы скорбим вместе с ними… И нет предела нашему горю и нашему гневу».
Сегодня я обращаю эти слова к матерям тех, кто погиб от террористов-фашистов на улицах российских городов, в Нью-Йоркском торговом центре и в тель-авивских автобусах, в Париже и Лондоне, в парке Атланты, в Оклахоме и в токийском метро, при встречах с «тамильскими тиграми» и наймитами разного рода шейхов, кои сами-то предпочитают жить в роскоши, а психически неуравновешенным юношам внушили, что за убийство детей и женщин можно попасть в Рай. В Рай за убийство невинных и беззащитных? Вот уж беспредел нравственной патологии… Если агрессия средневековья не будет остановлена, остановится не только прогресс человечества, но и его сердцебиение.
В годы войны погибли почти все мои школьные друзья. Они не успели порадоваться жизни, получить профессию, обрести свою семью, даже поцеловаться… Я видел и рассказал уже в своих воспоминаниях, как на одной из главных оборонных строек страны не щадили себя люди, пренебрегая беспощадностью мороза и дистрофии, не боясь круглосуточного, изнурительного труда в тех цехах и на тех «строительных объектах», где по мирным медицинским законам можно было работать не более четырех-пяти часов в сутки. Они сражались с фашизмом.
Обязана закипеть и битва с фашистами, которые действуют под омерзительным псевдонимом «террористы». Но что-то долго не закипает… Они действуют на разных широтах, в разных странах, на разных континентах — и всюду у них один и тот же кровавый почерк. Хочется верить, что цивилизованное людское сообщество объединится в этом новом сражении, как оно объединилось в смертельном сражении с Гитлером.
В небольшом немецком городке Ландау разместился крупнейший педагогический университет. В этом городе жил когда-то дедушка Анны Франк… И вот в его доме был создан музей, где сами немцы воспроизвели в фотографиях жуткие злодеяния, совершенные гитлеровцами. Каждое воскресенье мэр со своей семьей посещал тот музей ужасов, подавая всему городу пример покаяния. Я это видел… Быть может, когда-нибудь и потомки нынешних террористов будут приходить с непокрытой головой в другой музей ужасов, который поведает о преступлениях их предков. То будет гигантский музей, если прогрессивное человечество не заставит терроризм покончить с собой, как заставило это сделать Гитлера..
Фашизм не вправе, не смеет ощущать себя безнаказанным. На благородное миролюбие он отвечает кровью. В этой связи вновь вспоминаю: после моего выступления в Большом театре некоторые принялись успокаивать: «Не надо беспокоиться. Ну какие это фашисты? Балуются ребята… Вот и все. Фашистские значки? Ну и что? Молодые люди очень любят значки…»
— А я не люблю тех, которые любят фашистские значки! — ответил я благодушным покровителям молодчиков со свастикой на рукавах и на лацканах. — Я даже их ненавижу!..
Но оказалось, что и молодчики меня в ответ возненавидели. По ночам — неизменно в четыре часа! — они стали врываться ко мне в дом телефонными звонками:
— Ты решил с нами помериться силами? Смотри… Вздернем на фонаре!
Помню звонки (но дверные!), которые словно бы вспарывали ночную тишину нашего дома в тридцать седьмом году, когда арестовали отца, а потом в пятидесятом, когда в нашей же квартире арестовали дядю. Можно было уже привыкнуть к ночным вторжениям эсэсовцев… Но привыкнуть к этому трудно. Почти невозможно… И греховно! Привыкая ко злу, мы его поощряем.
Я пожаловался влиятельному чиновнику той поры, ныне уже, к счастью, смещенному. «Не придавайте значения… — советовал он. — Ну, звонят! Хулиганят, балуются. Постараемся установить их номера. Постараемся!» Никто ничего, естественно, не установил.
Фашизму нет места на белом свете. Если мы хотим, чтобы он оставался белым… А не стал черным.
